Счастливые Люди

Дорогой друг!

Ну, здравствуй. Привет тебе шлю из столицы. Пишу, наконец, после всех этих коротеньких пожеланий здоровья, эпистол и поздравлений с праздниками искреннее письмо, которое много лет вынашивал в голове, но все не решался, стало быть, отправить. И хочу в этом письме рассказать побольше о себе, а также мне интересно многое узнать о тебе (спросить и выведать). Ведь дружба, конечно, это хорошо и познавательно, но спустя 10 лет после знакомства (да, да, мой любимый друг, — именно что 10 целых лет прошло; годы идут, никто из нас не молодеет, и со времени нашего рандеву не одна и не две ледяных прядей выступили на моих висках и макушке, взгляд потускнел, а поясница напоминает все чаще, что уже не альпинист), хотелось бы узнать побольше о тебе.

Как ты сейчас выглядишь? В полумраке алькова рядом со всей этой суматохой танцев запомнились мне формы твои, как у арабской гурии, светлые волосы и красные губы, которыми ты меня, если соизволишь помнить, на прощание поцеловала. Поцелуй обжег, и уже тогда я хотел посвятить тебе двустишие из "12 стульев":

Ты вся такая манящая,
К поцелуям зовущая.

Но сначала постеснялся, а потом ты уехала в кабриолете. Да, дружочек, потанцевали мы тогда хорошо, а потом еще этот поцелуй... Я тогда красивым был, а сейчас уже конечно не красив, но плечи у меня сделались еще шире, а лицо приобрело здравомыслие и солидность. Правда, молодой задор угас, да и улыбка больше не пляшет по моим губам, но разве это страшно? Мне уже тридцать восемь, а много ли людей улыбаются после тридцати? Только всякие актеришки и девушки из кордебалета, но им положено, так как они за это получают жалование, а обычные люди на улице и дома почти не улыбаются, потому как неприлично. Впрочем, год назад я вволю и наулыбался, и насмеялся, но об этом позже.

Живу я неплохо. Но, правду сказать, и не очень так чтобы хорошо. В деле последние годы как-то не ладится. В молодости я служил хорошо, а потом открыл свою лавку, и даже по первости появился достаток. Успели мы тогда с дражайшей супругой купить домик на окраине — с палисадом, тремя комнатками, чуланчиком и собственным отоплением. Все как у людей. Но потом дела пошатнулись, и каждый год становилось, дорогой друг, только сложнее и сложнее ренту платить. Вроде днями и вечерами в лавке работаешь как тот самый вол в поле, не жалея ни себя, ни служащих, и по субботам туда ходишь, и по праздникам, и все своими руками делаешь, чтобы не тратиться на мастеровых (а то и товар самому приходится привезти и разгрузить по случаю), а прибытку мало. Случилось так потому, что вроде как во всем нашем государстве сейчас экономика вниз поехала, и потому мои главные клиенты все как ни есть обеднели. Иногда вроде заглянет какой богатый мещанин, закажет товару побольше — и кажется, что вроде всё и ничего. Расплатишься с бакалейщиком, с мясником, и даже супруге останется на брошку. Да только вот беда окаянная — не нужны моей дорогой половине брошки, потому как на ейной службе жалованье положено гораздо больше моего доходишка, и может она сама себе и брошку купить, и платье всякое, и даже на воды с детьми съездить.

И иногда от этого в такую тоску впадаю, любезный мой друг, что кажется, что вот-вот прямо сейчас на стену полезу. А потом оглянусь вокруг и делаю такое наблюдение: к одному из знакомых ростовщик чуть ли не через день ходит за недоимками и накладом, от второго жена ушла к комику, потому как не захотела гречкой пополам с картошкой пробавляться, а придумалось ей на средности лет смеяться по вечерам (комики, конечно, все подлецы, как я думаю, потому как законных супруг шутками и прибаутками легче завоевать, чем постылой поденной службой), а третий вообще вторую половину не заводит, потому что не имеет таких финансовых возможностей. И получается, что у меня ничего, вроде, все так живут — абсолютно все.

А с супругой тоже как-то не ладится. Уже несколько лет она общается со мной исключительно приказами, придирками, наставлениями и поучительными сентенциями, потому как я, дружочек мой, стал манкировать, часто буянить и (вот еще новомодное слово) "косячить". От чего производное этого слова, сказать затрудняюсь, так как не понимаю. Косяк, как ты знаешь, это либо крепкая сигарета, которую, говорят, можно даже считать аперитивом перед плотной трапезой, потому как очень уж после нее отобедать хочется, либо конструкция двери, на которой, собственно, любая дверь на этом свете и держится. И как я могу "косячить" — право, понять не волен. Но результат один — супруга пилит меня почти каждый день, когда только у нее силы после достойной службы остается и есть свободное время. Иногда, если успеет, и с утра-спозаранку перед завтраком отчитает, но там уже есть возможности потерпеть, так как наспех и все же службу никто не отменял. И в начале за слабым характером такое отчаяние меня брало, что казалось, мочи моей нет. А потом организм сделался привычным, потому как по зрелости лет я многое понял.

Ведь поделом пилит, скажу я тебе, вот не сойти мне с места, коли не так. Я вот тут по первости юных лет много жалел, что тогда не бухнулся тебе, сердечко мое, в ноги и не попросил сделать меня счастливым навек. Точнее, и бухнулся бы, и попросил, но только спустя неделю лихорадочной бессонницы после тех танцулек решился и послал к тебе нарочного, чтобы узнать, как и что, а уже потом полагал взять фрак внаймы и приехать к тебе в карете на гнедой тройке, чтобы было все как у людей. Да только выяснилось, что ты третьего дня уже уехала к себе в провинцию... а адрес нарочный узнал у хозяйки меблированных комнат.

Так вот, дружочек, ты уж прости — думал я о тебе, размышлял, и понял с годами, чтобы если бы ты, к примеру, моей нареченной супругой стала тогда, то точно так же бы спустя годы пилила и поправляла благовоспитанным сарказмом. Потому как я нигде не видел еще на живом примере, чтобы выходило по-другому: возьмем, что ли, даже маму мою, сестру ли, да и товарищей по гимназии и по службе, а хотя бы и произведения классиков. То есть, конечно, случаются всякие казусы и исключения, — например, "Стрекозу" можно вспомнить, или "Каренину", или даже "Войну и мир", но там другое, а кабы меня спросили напрямки, то я бы не задумываясь ответил, что лучше уж пусть жены пилят, чем адюльтер.

Вот, примем, к случаю, мою дражайшую супругу. Я когда 8 лет назад руку и сердце предлагал, был бедным, как церковная мышь, но все же любила она меня в те годы и цвела вся, а ее любил тоже и млел от ее красот. Была тогда она нежной и доброй, а пилит и воспитывает сейчас потому как не соответствую, по ее словам, супружеским обязательствам. И получается, стало быть, что понукать мужей, — это первейший инстинкт и первая обязанность любящих жен, чтобы нас наставлять на правильный путь и делать благообразными супругами. А обязанность мужей — смириться с этим и перестать бунтовать, как ранее мы перестали высказывать свое мнение и свои мысли, пусть даже самые возвышенные и глубокие, потому что никаким умным и возвышенным мыслям в браке практического применения нет. Ну и конечно, мужья еще должны семейный бюджет в дни жалованья регулярно пополнять и по хозяйству мастерить всякие достойные вещи.

Иногда грустно, конечно, что и поговорить-то с супругой месяцами не могу, и кажется, что заест меня кручина окончательно, а потом оглянешься вокруг и поймешь, что это ничего... Все так живут — абсолютно все.

А супружеское ложе я не посещаю уже несколько месяцев, уж прости, добрый друг, за описание таких конфузов. Сначала, конечно, было неуютно как-то без супружеского долга проживать, а потом пообвыкся и даже нашел свои удобства. Во-первых, конечно, много времени свободного освобождается и поспать можно подольше. А во-вторых, я переехал в ту самую кладовочку, так как в детской места тесно, а в гостиной супруга до ночи документики просматривает свои или сидит в неведомой мне "сети". Что за сеть такая, сказать пока не могу, но обязательно разузнаю. Она тоже пишет некие письма, только, конечно, не кавалерам разным, а сослуживцам и подругам. А как отсылает, кому — Богу ведомо, потому что по почте в ответ ей приходят только разные извещения от чиновников. И ведь пишет, пишет, Марья-искусница, до ночи, а что пишет и откуда столько слов берет — то боюсь судить. Да только знаю, что потому и нет свободного времени на всякое баловство вроде долга, а пишет сиречь мысли умные и, стало быть, разные анализы и комментарии чужих мыслей производит .

Так вот, перебрался я значит на постоянное место проживания в эту кладовку, книги свои перенес и зажил в свое полное удовольствие. Тесно, конечно, но очень уютно — как в домике Карлсона, про которого мы любим читать с дочками. Закрою вечером дверь, чтобы не сквозило, зажгу лампочку и почти до полночи проглатываю разные произведения. В основном, конечно, балуюсь романами всякими и стишками, но иногда и научные труды пытаюсь осилить. Бывает, глаза слипаются, мысли путаются, и ускользает смысл читаемого, но я все равно стараюсь читать подольше, чтобы набраться уму и глубины мысли. Вот ведь люди, оказывается, какие трактаты писали! И, значится, на это досуг находили посреди рабочих будней. Может быть, они женаты вовсе не были, либо, как и я, писали в какой-нибудь каморке, пока супруга спит. Свечей, небось, выжгли не на один гривенник. А то, думается мне, их также жены пилили, а потом они уже писали — во время перерывов. Ну да Бог с ними! Написали, а я прочту — и заметки около умных мыслей сделаю. И как знать, потом на приеме каком или танцах, в кулуарах употреблю — и будет супруге за меня не стыдно, а даже наоборот.

А выходит так, по всему (это я уже своими мыслями простыми дошел), что после рождения детей (то есть, выполнения инстинкта, положенного по закону природы каждой божьей твари), жены считают, что супружеский долг становится лишь бесполезной тратой времени и неприличным занятием. Этакой блажью для супруга, которую еще надо заслужить. Дескать, тьфу ты черт! И с этим тоже надо с годами смириться, потому как все так живут. Уж что мне товарищи и сослуживцы рассказывают, так статистика говорит сама за себя.

Но я не всегда только читаю в этой своей кладовке. Иногда выпью пунша, лежу себе на спине и думаю. Не знаю, родной ты мой человечек, довелось ли посмотреть те художественную картину, о которой сейчас расскажу. Там пятеро друзей встречаются после многих лет разлуки. И по замыслу они все давно в законном браке состоят. С годами все располнели, стали солидными, с сытой ленцой и либеральными взглядами. Сидят себе в трактире, выпивают, съедают уже вторую перемену и вспоминают былые времена. И проскочила давешняя мечта покорить Эльбрус. Они хмельно бравируют, друг друга по плечу хлопают и говорят: да мы! Да мы еще, дескать, взойдем. Вот прямо этим летом... И всем понятно — и зрителям, и им самим, что никуда и никогда они уже не взойдут. Вот так и я — лежу в темноте, мечтаю, думаю, что годы как будто между пальцами скользят что твой чеховский налим, и вершины сделались уже позади. Прямо как из песни:

Мне уже с многими скучно,
Успел от многих устать.
Мне в одиночестве лучше,
Легче и проще мечтать.

А друзей у меня нет, если конечно тебя не считать. В приличном обществе нельзя сказать, что совсем нет, так как могут косо посмотреть. Но я же тебе пишу, дружочек мой верный, а ты не будешь думать обо мне плохое. Были друзья детства и из гимназии, но видимся мы с ними один или два раза за год. У них тоже есть супруги и тоже постылая служба, с которой не вырваться. Бывает, смогут даже вырваться, приехать, обнять меня, но вот уже ихняя супруга интересуется: где он, и зачем, и давай-ка, бездельник, домой — нечего рассиживаться и Бог знает об чем болтать, попусту языками трепать — дома дети ждут, ну и конечно спутница жизни, по закону записанная, дожидается; де, друзья не нужны, потому как все мужские глупые разговоры заранее известны. А в гости ко мне так и подавно друзья давно не захаживают — лучше, говорят, в лавке встретимся или во дворе, под дождем или снегом. Или, случается, не приведи Господи, на самом что ни есть лютом морозе, ниспосланном природой. "Это ничего, — говорят эти друзья детства, кутая подбородок в ворот пальто и улыбаясь. — Жить-то можно". Дескать, на свежем воздухе даже ещё полезнее для организма.

У супруги вот, к слову, чуть ли не десять дюжин друзей. Как она их завела столько, как пусть даже не все их отчества помнит, но хотя бы и имена — ума не приложу. А именины? Каждого поздравить, а еще же и Пасха есть, и Рождество Христово. Думается мне, что так много друзей имеется в наличии потому, что моя вторая половина умна годами и интересно умеет мысль преподнести в обществе. Ну и шея у нее красивая — вот как у лебедя, и формы имеются. А глазами она меня самого заловила восемь лет назад; увидел ее взгляд — и ноги изморозью покрылись. Так и окрутились через месяц, к слову...

Так вот, из этих ейных друзей я видел только двух или трех дам, которые забегали к нам на чай с чем Бог подаст, а остальные друзья где-то в этом самой "сети" пресловутой обитают. Может, Сеть - какой район удаленный, а на извозчиков и трамвай денег у них нет. Потому визитов к нам и не наносят. Я же писал, что с работой не очень сейчас в столице дела обстоят, а в губерниях, наверное, и того похлеще. Ну вот супруга часто друзьям ейным пишет по вечерам, пока я у себя отсиживаюсь в каморке и жду ночи. Завидую я конечно, страшно (грешен) от такого множества друзей, но тут уж, как говорится, по купцу и лавка. Я человек простой, грамоту выучил, а вот остальных наук одолеть не пришлось — работать начал в отрочестве.

А что касается жизни столичной, то она как везде, только получше будет. Всюду сейчас не до экономики этой и прочего государственного устройства, а только владеет ныне умами просветленными и простыми один и тот же вопрос. Репортеры разные и писаки статьи марают и указы передают, что, дескать, объединились другие державы супротив нас, а мы, значит, должны вместе вспомнить свою тысячелетнюю историю, объединиться против ихней политики и не считаться с бедностью. Мы, жители Отечества — что в столицах, что на окраине, что калмыки или татары разные, а то и чудь — должны снова быть одним народом. А только по всему выходит, что если все эти указы и разглагольствования в сторону убрать, и посмотреть на остаток трезвыми глазами, то как ни есть случиться войне. Я об этом давеча размышлял. Век назад, в тринадцатом и четырнадцатом годах все тоже словно с ума посходили, нервные сделались — а что из этого вышло, душа моя? Эва...

Ну, да будет война — значит, за Державу живот будем класть и помирать, если понадобится. Деток только вот малолетних жалко, ну и отроков тоже, которые жизни-то хорошей не хлебнули. Да ведь и Державы жалко, жалостью одной не выйдешь. А боле говорить здесь неслед, потому что если история не терпит сослагательного наклонения, то будущее не терпит изъявительного.

Эхма... Перечитал я, что тут написал, и стало мне не по себе, потому как хотел составить тебе что-то такое романтическое письмецо, потому как просьба у меня к тебе будет, друг мой единственный (о которой сообщу ниже), а вышло грустная реляция. Получается, что у меня как бы постылая жизнь, да только это неправда. И крыша над головой есть, и какой никакой регулярный прибыток, и детки подрастают, и супруга законная имеется.

Ну да в конце расскажу тебе одну историю.

Волею судеб попал я год назад в больницу на операцию по мужской линии. И лежало нас там, как полагается по квадратным метрам, 6 человек. А если я уже попадаю куда-нибудь в закрытое и ограниченное место — в жесткий ли вагон или в приемную к важной особе, то всегда стараюсь пофантазировать про себя и определить каждого человека по его значению относительно характера. Но вот, сердце мое, назвал я себя Шутником, а был еще Семьянин, Добряк, Ловелас, Трус и Профессор. Трус и Ловелас были самыми колоритными личностями. Второй был этаким музыкантишкой со стажем — смешливым седым мужчиной лет сорок шести с длинными лохматыми волосами и прочими приметами. А Трус имел на вид под шестьдесят два и все время действительно боялся. Операция ему предстояла пустяковая, как и у всех нас, а меня и Ловеласа уже порезали; и вот, значится, Трус все переживал и ныл, как там — больно будет али нет. Ловелас первым делом спросил его, кто тот по должности состоит. Оказалось, посыльный.

-Н-да уж, — мрачно резюмировал Ловелас и так тяжело куда-то вбок посмотрел.

-Может быть, обойдется еще с ним, — робко спросил я и тоже глаза отвел.

-Да куда уж, — еще более мрачно ответил Ловелас и чуть было не сплюнул. — Но будем надеяться.

Тут уж помрачнел и заерзал на положенной ему койке Трус. А был он, что называется, неудачником. Я вот о себе многое тут написал, но люди и не так еще живут. Первая жена бросила его по молодости лет и забрала сына, запретив общение и переписку. Труса подхватила другая супруга и родила ему еще одного наследника. Тот подрос, окреп, сел сначала на шею старикам-родителям, а потом совсем выселил их из квартиры в коммуналку. И туда же, в одну единственную комнатушку, вскоре пришел и первый сын просить денег в долг — с хорошей должности-де его уволили, а жить как-то надо и копить имущество.

-Вот и получается, — жаловался Трус, — что на старости лет я остался посыльным в коммунальной комнате. И ничего мне не осталось.

-Вот и получается, — думали мы с Ловеласом, что переживает он за свою такую не состоявшуюся жизнь и боится отдать Богу душу под скальпелем. А значит, прав был классик, который говорил, что солнце и небо также любо каждой последней козе, которая живет под листком, и которой этот самый листок дает и кров, и дом (какая-то дребедень вспоминается из детства, как говорил Зощенко), так и самому что ни есть человеческому мыслителю, полному глубоких идей и опасных предположений.

Ну и решили мы нашего товарища по несчастью приободрить перед операцией, как умели. Знаешь ли ты, друг мой верный, что сейчас редко когда делают общий наркоз, а только вкалывают иглу в позвоночник, от чего нижняя половина тела отнимается, а верхняя находится в сознании? Ты сможешь, душа моя, если на то будет твоя такая воля, даже разговаривать с врачами, ничего ниже живота не чувствуя, а они знай себе отрезают что положено, и с тобой беседы светские ведут. Так мы Труса предупредили, что когда ему иглу длиной в пядь будут вводить в нерв, чтобы тот не дергался.

-Вот дернешься, — мрачно предупреждал Ловелас, — и они попадут не в тот нерв. И все наоборот получится. Весь верх у тебя отнимется, а низом все будешь чувствовать. В таком случае сразу знаки ресницами врачам подавай, когда начнут внутренности кромсать. Потому как боли терпеть не след человеческому организму.

-Погоди, — не соглашался я. — Как же он знаки подаст, если будет парализован?

-А на ресницы паралич не действует, — возражал Ловелас, — в любой кинокартине посмотри. А окромя того, врачи всегда во время операции во-первых всего смотрят на ресницы испытуемого. Чтобы подопечный подал знак, если боль терпеть не в силах.

-Но вы бодритесь, — утешал я труса. — Вдруг еще все как-то обойдется.

Трус бодрился, как мог, по мере, так сказать, внутренних возможностей, но и пугался больше. И всех на этаже выспрашивал о предстоящей операции. Надоел всему персоналу и умирающим хуже горькой редьки. Медсестры всякие, уборщицы и сиделки его, конечно, ободряли и утешали по мере душевных сил, но их увещевания на Труса действовали еще хуже, чем наши.

На операцию мы собирали его вместе с Ловеласом, суетясь и помогая медсестрам положить живое тело на каталку. Я попросился было проводить пациента до лифта, но мне не разрешили. Тогда я выбежал в коридор и ободряюще махал Трусу рукой, пока его не увезли за угол.

Трус, конечно же, вернулся здоровым и даже радостным, но я тебе, душенька моя, хотел совершенно про другое рассказать. Дело в том, что никого из нас (за одним исключением) не навещала ни одна живая душа. У благоразумного профессора жена была уже стара, у меня и Труса — понятно, а супруга Семьянина сидела с младшим отпрыском. Единственный, кого навещала евойная благословенная половина, был Добряк. Кстати, он был очень большой, мягкий и тихий человек. Так вот, когда его супруга ежедневно впархивала в палату, жизнь у нас замирала напрочь.

А почему? Дружочек мой, дай Бог тебе здоровья, и чтобы никогда не попадать в государственные больницы. Еда в них, скажем прямо, не очень. Я не гурман какой-нибудь, и не швед заграничный, но только даже я тут терялся. Давали нам на утро кашу, а вечером гречку или картошку, ну а на обед как положено, три блюда — пустой суп, тушеную капусту и компот. Ну и конечно хлеба — того вдосталь было, тут никто не страдал.

И вот значит, запорхнет его супруга в палату и сразу к Добряку — щебетать начинает, что дескать и как. А щебечет она так, как и положено щебетать любой женщине до того, как охомутала она окончательно человека, и под сердцем у нее еще никого не имеется. И как за тобой ухаживают, и болит или не болит уже, и когда на поправление — все, значит, чертовка, спросит. И волнуется при этом по-настоящему — вона как пятнами лицо идет, а то иногда побледнеет от описываемых Добряком ужасов больничной действительности.

Мы все как ни есть живые души в палате, включая Профессора, сразу приободрялись при ее приходе, но тут же делали вид, что читаем, а Профессор все кроссворды решал одни и те же. Но пять пар мужских глаз так и скользили по ее статной фигуре, лаская бедра, спину и затылок. Затылок был, помнится, солидным таким и гладко причесанным. Ну и вся стать ниже пояса тоже хороша — взгляда оторвать не было никаких человеческих возможностей. И показалось бы со стороны, что мы вожделеем ее. Ан нет, радость моя, не думай о нас плохо. Мы же все, опричь Ловеласа, состояли в законном браке, а еще не до форм пышных нам было на больничных койках с руками, истыканными уколами да положенными по процедурам капельницами. Дело-то по-простому разрешалось.

Супруга Добряка ничего такого, впрочем, не замечала, так как все время держала его пышную ладонь в своих тоже - одаренных Богом. И все щебетала и щебетала, и интересовалась и интересовалась. Но всегда все заканчивается, и тут тоже было не исключение по законам жизни. Она вынимала из сумки кастрюльку, баночки всякие, а потом принималась доставать бессчетное множество сверточков, а число им была тьма. Добряк имел очень даже приличную комплекцию, и, чтобы ее поддержать, требовалось много витаминов. Все сверточки были аккуратно завернуты в фольгу — и Добряк, видимо, чувствовал себя как на борту аэроплана в отсеке для Важных Господ. Даже соки в ассортименте с трубочками предоставляла.

Ну, значит, доставала она все это хозяйство, ставила на тумбочку, а что не вмещалось — на подоконник, и строго так выговаривала (но глаза-то не строгостью, а материнской лаской светились), чтобы, дескать, Добряк все до завтра съел, а завтра она еще принесет. Потом целовала своего мужа и уходила.

Я не знаю, кто эта супруга была и что, занималась ли она спортом али нет, быстро семенила по коридору или ввиду красивых форм не очень быстро, да только думается мне, не успевала она дойти до поворота за угол, как Добряк открывал крышечку кастрюлечки, а потом замирал и закатывал глаза. Это был ритуал. После этого в палате слышался только звон посуды.

Профессора с тарелкой по уважению к чину и возрасту мы всегда ставили в начало очереди, а вот у Труса не было ничего из имущества, поэтому он с щербатой чашкой, позаимствованной в столовой, стоял позади всех .Самое интересное, что ему влезало в эту чашку поболе остальных, и еще добрых полчаса после сотоварищей он вкушал яства и закусывал хлебом, чмокая и расхваливая стряпню. А расхваливать было что, скажу тебе по секрету, — такой вкусной еды я даже не знаю, когда пробовал. Может быть, в ресторациях, а может быть, только у мамы в детстве. Я и сейчас, как вспомню те трапезы, так пустота внизу гложет желудок и закусить хочется. Добряку было не жалко, потому что он все очень хорошо понимал...

Сверточки опосля делили по принципу судьбы — кому что достанется. А из баночек сообща ели вечером. И уже потом, перед сном, Добряк звал меня и Семьянина, как закадычных дружков, в столовую на чай. Заваривали мы душистый чайничек, Добряк доставал три сырка, и до ночи сидели и разговаривали, наслаждаясь тишиной и одиночеством. И опять, милая, умоляю, не подумай чего плохого, — сырка всего три было, и делиться со старшими не представлялось возможным, так как нашим молодым организмам поболе витаминов требовалось для движений и разных размышлений. Да и заняты остальные были. Ловелас все с медсестрами по углам шушукался, а Трус перед сном завел привычку рассказывать про свою горькую судьбину глухому Профессору.

Ну, вот так мы и жили там все вместе, пока не приходил конец отпуску, подписанный доктором.

А почему я написал про эту самую больницу? Хочется тебе узнать, друг ты мой любезный? Да просто получается, что там я и был счастлив в последний раз. Отдохнул за две недели, на службу не ходил, и никто меня не пилил по причине моего полного отсутствия. И, наверное, выходит, что в больнице многие из нас, шестерых, были счастливы.

А вообще, душенька моя, я теперь о самом главном решился-таки наконец написать. Нету у меня друзей (ну да я об этом уже говорил), и не с кем мне словом добрым (да и любым словом) перемолвиться. А потому умоляю тебя — приезжай ко мне, а? Приезжай хоть на два дня, сделай уж такую милость! Я бы тебя в театр сводил по контрамарке, или в ресторацию, или даже в кино — куда твоя милая душа ни пожелает, и куда, конечно, моего бюджета хватит. Лучше конечно было бы в ресторацию, потому как, во-первых, я бы там платил только за одного (сам я ем мало и могу подкрепиться дома загодя), а во вторых, и это главное, — мы хоть многое обговорили бы там по душам. Тет-а-тет, как говорят французы. Да и хотелось бы мне на людях с такой красивой дамой побывать, а не только с детьми ходить уток кормить по воскресениям. Я бы надел свой новый сюртук, который года четыре назад приобрел по случаю, и мы под ручку вошли бы в сверкающие бахромой и хрусталем залы — сиречь, влюбленная пара средних от рождения лет.

Эх, ясно солнышко, посмотреть бы на тебя хоть одним взглядом.... Какой вот ты стала за эти годы? Наверное, такая видная красавица, одетая по последним модам. Коса сохранилась али нет? Ну и губы, ведомо, алыми остались, а формы уберегла? Так хочется в твои глазки посмотреть, потрогать за запястье. А после ресторации мы могли бы погулять по парку или сходить на пруды. У нас сейчас красиво — не смотри, что город и столица империи. Весна расцвела, птицы чирикают на каждом углу как сумасшедшие, ну и конечно по законам природы ручьи текут. Почки набухли, и красота самая что ни на есть всамоделешняя. Вроде вот скажешь: экая невидаль — почки, ан нет, после опостылевшей зимы и слякоти знаешь как радостно сердцу на солнце.

Дражайшей супруге, конечно, я не скажу, что пошел с тобой гулять, а скажу, что пошел сон нагуливать. Тогда она пустит, потому что в последние недели у меня случилась бессонница. Думаю, что даже решит: пусть лучше по улицам шатается, бес этакий, чем дома электричество жжёт.

Так что Христом Богом прошу — приезжай, душа моя ненаглядная. А если ты замужем случилась за эти годы и супруг твой пущать не будет, ты скажи, что в столичный банк по наследству едешь. Или еще чего-нибудь наври — ваш брат женщина всегда найдет, что своей второй половине сказать.

Жду тебя очень и жду твоего письма.

А за сим остаюсь верным твоим другом,

А.