Полежаев

Путешествуя по городам Поволжья стылым январем 20.. года, мне пришлось побывать в Саранске. Погода не способствовала к осмотру достопримечательностей. Минус 35 по Цельсию и пронзительный ветер ободряли, конечно, одинокого путника, внушали здоровый оптимизм и страсть к исследованию, но и ухудшали настроение.

Ближе к вечеру, в сумерках, насквозь промерзший, с ледяными ногами, обмороженными щеками и голодный я набрел на одноэтажный музей Полежаева. Нужно сказать, что в каждом областном центре я стараюсь посетить музей местной знаменитости — ученого ли, художника или писателя. В Кирове, к примеру, жил Грин, в Самаре — Алексей Толстой, в Ульяновске — Гончаров. Также и в Саранске — я хотел узнать, кто же это такой — Полежаев; чем, стало быть, он прославился, что его фамилией назвали московскую станцию метрополитена.

При подходе к музею я увидел, как от калитки метнулись две фигуры, а третья, провожающая, вышла, было, на улицу, помялась, но потом, не выдержав мороза, юркнула обратно, затворив дверь. Я еще подумал «ага, к смотрителю приходили гости, он их провожал».

До окончания работы музея оставался еще час, однако калитка изнутри была заперта . Впрочем, заметив, что замок не был закрыт, я просунул мизинец в щель, подцепил его и скинул на землю. Вошел внутрь двора и попытался открыть дверь в музей. И фасадная, и задняя были заперты. Впрочем, открылось окно, пахнуло теплом, и старичок мне крикнул: Сюда! Сюда! Я вошел. Старичок кивнул и крикнул в глубь музея: Семеныч! Я поздоровался и сказал, что хотел бы посетить музей. Старичок кивнул и опять крикнул: Семеныч!

Пришел Семеныч — второй старичок лет семидесяти. Он поздоровался, и спросил, чего мне нужно. Я ответил вновь, что хотел бы посетить экспозиции музея Полежаева.

—Ну так смотри! — мрачно ответил Семеныч и пошел зажигать свет в залах.

— Чего только дома не сидится, — ворчал он.

Нужно сказать, что такое отношение меня несколько удивило. Служащие провинциальных музеев, посвященных великим людям, как правило, истинные фанаты своего дела, влюбленные в кумиров. В большинстве случаев, это благообразные и приличные дамы преклонных лет, не нашедшие пока свою судьбу, но знающие все о жизни и жизненных перипетиях Льва Толстого или Пушкина. С придыханием рассказывают они о болдинской осени, о Мартынове, о Гончаровой и слушают внимательно вашего гида, чтобы поправить его, если вдруг тот скажет неточность о Великом Человеке.

Здесь же я встретил некоторое пренебрежение к Полежаеву. Сторож (а именно им второй старичок и оказался) уже проводил двух служащих музея (фигуры, мелькнувшие передо мной в сумерках) и намеревался провести приятный вечер в обществе Художника (первого старичка) и аппетитно накрытого стола с кучей закусок, который пришлось прикрыть салфеткой при моем приходе.

Сглотнув слюну, я приступил к осмотру экспонатов.

Смотреть, впрочем, было особо нечего. Десятки фотографий, невнятные письма, не очень понятные рисунки, на которых был изображен Полежаев. На мой вопрос, кто же этой такой, Полежаев, старичок сторож замялся и сказал, что вот, дескать, у нас гостит Художник, который и составляет экспозиции. У него и спрашивай. Позвали Художника.

Художник, как оказалось, был практически глух и мог только говорить, а отвечать на вопросы весьма условно и только на те, которые кричали ему прямо в ухо.

На мой вопрос, что же это за личность такая — Полежаев, Художник ответил, что Полежаев был байстрюком (то есть, зачатым от барина, но незаконнорожденным), много воевал и много пил и умер от пьянства и от долгов. И правда: на одной из стен висела картина «Полежаев на смертном одре».

Я спросил: в каком году умер Полежаев. На этот вопрос не знали ответа ни Семеныч, ни Художник. Последний стал читать подписи к своим же собственным картинам, пытаясь понять, когда же умер этот великий человек. Ответа не было. Семеныч стал возмущаться, показывая на картины: Вот, дескать, пишут — стихи какие-то, цитаты, эпиграммы. Все это не нужно. А нужно так: «Полежаев. Год рождения. Год смерти».

На это мы с ним согласились. Постояв еще немного в зале и мрачно помолчав, я высказал мнение, что дата смерти Полажева науке не известна. На том и порешили.

Вернулись в приемную. Я стал уже, было, одеваться, как вдруг Художник говорит: угости, дескать, человека чаем. От чая я, конечно же, не мог отказаться. Разлили по чашкам обжигающий напиток. Художник делает известный каждый русскому вопросительный жест: А как ты к этому? От Этого сил моих отказаться тоже не было. Художник пошел за водкой.

«Эге, — подумал я, — да вы, господа, пьёте». Но я ошибался.

Принеся русский аперитив и разлив по рюмкам, Художник взял тост.

—Разве это колбаса? — презрительно, одним мизинцем, показал он на краковскую нарезку, споро и аккуратно разложенную сторожем на тарелке.

—Это не колбаса, а химия. Вот в советское время была ливерная колбаса. Это вещь, скажу я вам. Студентами мы только ее и брали на праздники. А ливерные пирожки? Нарубят туда говяжьей печени, почек, сердца, обжарят с луком и чесноком — объедение одно, помнится, язык проглотишь.

Хотя в этот момент я закусывал салом и курицей, но все равно во второй раз сглотнул слюну — уж больно вкусными и вожделенными мне показались эти самые ливерные пирожки. А мы тут сидим и довольствуемся химической колбасой… Обидно...

—А путешествия, путешествия, — продолжал Художник. —Вот, бывало, прихожу к директору, а он мне дает целую стопку путевок: покопайся, дескать, на досуге. Хочешь, в Прибалтику, хочешь — на Карпаты или Кавказ, если совсем неймется — вот тебе Камчатка с Курилами. И все путевки — чуть ли не бесплатно.

И опять я нервно заерзал на стуле — я вот за свой счет и на праздники в Саранск езжу, а люди по Курилам мотались.

В общем, так и не выпив первой рюмки, Художник говорил про Советский Союз. Вместе со сторожем мы успели выпить по второй и по третьей, закусить, чем Бог послал, посмотреть телевизор. Художник говорил и говорил. Ему не мешало ни то, что мы отвлекались, ни то, что задавали вопросы. Он все равно ничего не слышал.

Как человек авантюрного склада характера, я люблю людей провоцировать. Так вот и сейчас, враз захмелевший, попав с мороза в тепло, я, весело улыбаясь, буквально прокричал Художнику в ухо провокацию: А что вы можете сказать по поводу Америки?

О, по поводу Америки этому последователю Полежаева тоже нашлось что сказать.

—Покойный Павел Константинович (Царство небесное — пробормотал сторож) в семидесятых получил распределение в Монголию на три месяца. Служил он там хорошо, добросовестно, и в награду выдало ему начальство направление в Америку — тоже, стало быть, на три месяца. Ну, отслужил он в этой самой Америке сколько положено и вернулся домой. Приходит, а ключ от двери не подходит. Звонит, ясное дело, в свою собственную дверь, а ему открывает незнакомый и небритый мужик в штанах и тапках Константиновича.

—Ничего такого не знаю, —отвечает незнакомец на справедливое возмущение моего знакомого, — да только я давно здесь живу.

—Да что же это? — волнуется Павел Константинович. —А ну-кась, позовите мою законную супругу.

Мужик в штанах хмыкнул и действительно — позвал жену. Да только законная половина Павла Константиновича прошла мимо по коридору, взглянула только искоса, хмыкнула и сказала: нечего здесь всяким ходить. Только грязь натопчут, а я полы протирала.

Всякие, стало быть, — это несчастный Павел Константинович, вернувшийся со службы и прописанный на положенной по закону площади.

Вот вам, ваша Америка — что с судьбиной людской делает. Даже погнутой вилки Павлу Константинову не осталось после развода. Так и доживал век в коммуналке.

Помолчали. Мы со сторожем выпили еще по одной, а Художник уже перешел к следующей теме...

—А вот скажи, — вдруг спросил меня сторож. —Ты в университете учился?

—Ну учился, — отвечал я, закусывая.

—И я учился. И в школе, и в институте. А вот ответь — что-нибудь когда-нибудь вам рассказывали про Полежаева?

—Да нет вроде.

—Вот и нам не рассказывали. Неизвестный это человек. Сколько лет здесь работаю, а ведь ничего про него не знаю.

Полежаев продолжал оставаться загадкой. Все мои знания о нем сводились к тому, что в Москве есть станция метро Полежаевская. Остальные сведения я как раз хотел почерпнуть в этом музее.

Художник продолжал говорить и говорить. В течение двух часов, не опуская руку с наполненной рюмкой и не отводя от меня взгляда, он рассказывал мне про людей — великих и не очень, которые встречались ему на жизненном пути, про политические бури и, конечно же, про развал самой великой когда-то страны.

Нужно сказать, что такое положение дел меня не удивляло. Со мной часто заговаривают незнакомые и (что хуже) знакомые люди. В чужих городах (в которых никогда ты раньше не бывала) мужчины неопределенной внешности семенят за мной на улицах и присаживаются рядом в общественном транспорте. Ухоженные женщины среднего возраста и достатка приглашают выпить чаю и переждать дождь. Девушки, симпатичные девушки, случайные попутчицы и коллеги по работе, пишут нервные письма и выговариваются по мобильному.

Все эти люди рассказывают мне про несостоявшуюся судьбу. Про жизнь, которая буквально прошла между пальцев — тихо и незаметно. Про горечь измены и неразделенную любовь. Про несбывшиеся надежды и несостоявшуюся месть. Про ненависть — ненависть, которая разжигала молодое сердце и единственная заставляла жить — а вот теперь, по прошествии времени, куда (спрашивают они) эта самая ненависть подевалась, оставив вместо себя пустое равнодушие. Про любовь (Любовь с большой буквы — поспешно добавляют они), которая была смыслом жизни и ради которой не страшно было бы умереть, — но вот время прошло, и вдруг оставалось жить только Воспоминаниями (тоже с большой буквы — уже неохотно констатируют они).

Почти все эти люди (я называю их Собеседники) говорят мне о ком-то — Том и Той самой, ради которой можно было бы поехать куда угодно — хоть на край света. Но проходило время, и становилось не к кому и некуда ехать.

Так вот, по поводу Собеседников у меня давно выработалась личная теория. Если бы я выслушал их теории по поводу потерянных друзей и любимых, осудил их признания в предательстве и изменах, посочувствовал их боли потери и горечи поражения, кивнул, улыбнулся доброй улыбкой, похлопал по плечу (а может и обнял) и сказал, что Все Будет Хорошо, им бы сделалось легче.

Но в том то все и дело, что я считаю, что когда смотрю не отрываясь в их глаза, слушаю и Молчу, им становится Еще Легче. И да — назовите меня бесчувственным болваном, но это моя такая фишка. И такая стезя — выслушивать монологи Собеседников.

Так и сейчас — я выпивал со сторожем, закусывал и слушал Художника, глядя ему в глаза. Впрочем, слушал — это громко сказано. Я давно потерялся в многочисленных именах (скорее всего, великих), событиях и фактах, которые излагал этот человек в течение двух часов, так и не выпив ни одной рюмки водки. Десятки образов и теорий, сотни происшествий толпились в этом воспаленном и гениальном мозгу, который, между прочим, видел еще Вторую Мировую.

—Это еще что, — иногда встревал сторож. —Бывает, ночью сплю на смене, а он всюду свет включает и рисовать начинает. Спать только мешает. Идея, стало быть, ему в голову приходит.

Но вот пришел конец монолога. Только что глухой Художник рассказывал что-то, потом безнадежно махнул рукой и сказал: Ну ладно, давайте за это выпьем.

И ведь выпил. И тут же, не закусывая, замолчал и замер, уставившись глазами в пустоту — несчастный, одинокий, не понятый никем мальчишка, которому недавно совершенно для него неожиданно исполнилось семьдесят пять лет.

Водка к тому времени закончилась. Сторож засуетился: дескать, мне пора. Не успел я оглянуться, как уже был одет, и, даже не попрощавшись с Художником, оказался на улице.

—Только не обижайся, только не обижайся, —суетился сторож, пожимая мне руку.

Я побрел прочь…

Когда я осматривал праздничный и красивый ночной Саранск, принарядившийся к Рождеству, две мысли неотступно преследовали меня, зудели и не давали покоя.

Во-первых, я буду всем рекомендовать посетить музей Полежаева в столице Мордовии не только для того, чтобы познакомиться с жизнью и творчеством этого великого человека, но и чтобы узнать побольше о фольклоре и этнографии мордвы (и музей Полежаева, заметьте, даст сто очков вперед краеведческому и даже музею Мордовской культуры). Ну а молодежь в условиях наступившего финансового и кредитного кризиса экспонаты музея научат, что нужно меньше пить и делать долгов, чтобы не закончить так же, как Полежаев. Но поторопитесь: годы идут, и Художник не вечен…

Ну а вторая мысль пьянила меня не хуже выпитой давеча водки. Дело в том, что я понял одну простую вещь. В течение этих двух часов, сидя в жаркой приемной музея, слушая, как трещит мороз за окнами, смотря уютный телевизор, закусывая и пытаясь понять монолог Художника, я был по-настоящему Счастлив.