Кризис

Здравствуй, моя снежинка, — позволь все же назвать тебя смело ввиду начавшейся зимы.

Дела у меня не очень, но, и с другой стороны, даже хороши ввиду перемен.

Ты вот, для красного примера, пишешь, что давеча взяла полный зал оваций и, наверное, если не произойдет недоразумений, поедешь на гастроли в столицу. Что ж, изволь, солнышко, обязательно потрачусь и приду посмотреть на тебя на сцене в блеске рамп и других светильников. Но, впрочем, я не очень люблю театры, так как суть — все актеры и зрители в зале знают, что играют выдуманный мир. И потому, как они сыграют этот самый мир, которого у скучающих зрителей дома не случается, те решают, хороши или не хороши актеры. Особым шиком идет, естественно, метафора, которую люди глупые не заметят и пойдут домой веселые, а люди умные — ради нее только и тратят свои кровные и идут домой погрустневшие и задумавшиеся. Так вот, об чем я... Театр — это все очень хорошо, но только ежели в жизни у тебя ничего такого нет. А случись, как у меня, — каждую неделю по календарю происходят репризы и кульминации, а то и полноценные пьесы, — тут уж задумаешься всерьез о любви к театральной жизни. По правде, если какая неделя обойдется без постановок, тут же радуешься как тот малыш, который в первый раз пробует леденец. А уж касательно метафор, то их и вовсе не надо — и аппетит появляется, и сон ночью, а уж печень от радости падает в обморок.

Доложу тебе, колокольчик, есть такой басурманский народ — китайцы, которые обогнали нас и всю Европу по историческому развитию. У них, может быть, и писателей общеизвестных не так, чтобы густо, и поэтов, которых бы почитывали в лучших домах Лондона, шиш с маслом наплакал, но вот касательно всяких там нравоучений и философов могут кое-кому дать и фору. И вот как-то сказали они, что если присесть на берегу реки и подождать очень долго, то можно дождаться, когда по воде проплывут трупы твоих врагов. И я всегда задавался вопросом, об чем же, черти, писали. То если касательно "холодного блюда"... Но.... Но... Но если с другой стороны, то никогда никому не желай зла — жизнь и судьба сами разберутся.

И вот я пытаюсь понять, как приклеить события последних месяцев моей жизни к мудрому изречению поедателей риса.

Солнышко и весенняя ласточка, ты изволишь сердиться в своем письме касательно моего последнего очерка "Слава" и заявляешь, что такая слава — вовсе даже сомнительная, и тут уж... как посмотреть. Прославился я в самом деле в Бирме, или твой сценический талант важнее... Потому как тебе рукоплещут и имеются поклонники, а у меня никого не имеется... Даже супругу из рук упустил и вообще сдал за последние годы.

Что же, воля твоя и правда, возражать нет возможности, но только дай такую возможность.

Ты еще пишешь, что этакую куролесицу наворотить исключительно ради описания минуты сомнительной славы. Малышка, прости, бухаюсь на колени! Нету у меня друзей, и даже врагов... нету; не с кем мне общаться, тоска жрет сердце с завидным упорством от одиночества, а я — все же православная душа, и хочется мне хоть какого-то общения. Поэтому так долго описываю события в подробных деталях, но все же в конце неумолимо подхожу к финалу и кульминационной мысли.

Так и сейчас. Я писать буду про многое, но главная мысль — про финансовый кризис — она случится в конце. И тут уж — хоть падай, а тебе не отвертеться, потому как я описываю этот самый кризис не с позиций высоких слов и экономических теорий, а исключительно с позиции житейских хитростей и потрясений.

Все началось два месяца назад. Как-то вызывает меня достойная супруга из каморки в залу и заявляет: нету никакой такой моей женской терпимости, супостат, терпеть тебя боле здесь и далее. Чтобы духу твоего больше в этом доме не было, сиречь мы — чужие люди. Свою половину дома, будь добр, оставь на детей, а сам собирай свои шмотки и уходи, чтобы мои глаза тебя, аспида, отродясь больше не видели.

Что же тут делать... Своих вещей у меня было на небольшую котомку; собрал всё быстро, чтобы не злить достойную подругу, уехал на старую свою квартиру. Поплакал, конечно, деток пожалел, потому как им теперь... без отца, а мне — без них. Но сам виноват, исключительно сам — писал тебе много раз об этом в прошлых письмах. Тут просто вышел конец истории.

Ладно. Стал жить один. Ни друзей, ни даже самого паршивого врага — никого нет. Живу, хожу на службу. По выходным деток навещаю, пока моя супруга уезжает искать счастье.

Вот подходит день рождения моей младшей доченьки. Какой праздник — я еще с утра привел себя в порядок и причесался. Накупил подарков, вечером иду от конки к дому. Ну, значит, моей малышке 5 годиков исполнилось — счастье-то всамделишнее! Не иду, а в горку буквально вот только что не бегу от счастья. И вдруг на середине подъема шаги мои постепенно замедляются. Вспоминается мне ни к месту рассказ Чехова: "Тоска". Там старичок везет на телеге зимой свою больную бабу к врачу... все бубнит ей, чтобы супруга потерпела. Идет пурга, дороги почти не видно. По дороге старичок замечает, что жена померла. Не утерпела, значит, до больницы. Что ж, как говорится, воля божья, да только старичку становится грустно. Вдруг вспоминается ему сорок лет брака. Как жена ухаживала за ним, кормила и молчала, а он часто приходил домой пьяненьким, на законную половину внимания не обращал и даже бил. И как-то вдруг раз — и сорок лет прошло — куда делись, не понятно. И вспоминается вдруг мужичку, что за эти годы он ей слова ласкового не сказал, не приласкал ни разу. Жена его всегда боялась, а сейчас лежит в повозке мертвая и в первый раз... не боится.

Так вот и я ни к месту думаю, что, ругаясь с женой, я как-то вдруг не заметил, как выросла младшая доченька. То была совсем лысой и маленькой, ползала по полу, а вдруг стала белоснежной принцессой, которая умеет рассуждать, а на фотокарточках неизменно отставляет ножку назад, кокетничая. Верит в любофф, Маму и Папу, сказку и гномиков.

— Эх-ма, — думаю, — что же я за отец... Горько мне становится на душе.

Тут уж дошёл, дочки кидаются на шею, потому что они не могут судить, такой я отец или не такой, — любят любого. Пришли и соседские девочки, начинается кутерьма. Я подарил лук со стрелами, и мы с малышней начинаем палить по мишеням во всех комнатах. Каждая старается попасть в цель, а больше всех, конечно, я стараюсь. Пробили случаем какой-то диплом достойной супруги, висевший на стене, но обошлось... спрятали сообща в кучу бумаг на комоде с ее записанными мыслями.

Тут всех зовут к столу. Там блюда всякие поданы, четыре или пять перемен — того даже и посчитать невозможно в суматохе. Запахи сумасшедшие! Слюна идет... Мне-то, конечно, места за столом не хватило, так как позвали соседок и... прочее — более важных особ. Я — ничего, так как подготовленный. У меня с собой уже и закуска есть, и второе даже (правда, остывшее), и водка имеется. Иду в дальнюю комнату, снедь на полу раскладываю... и праздную день рождения дочки. Очень даже удобно на полу, так как можно пролить, к примеру, и вообще никто слова плохого не скажет.

Что ж, деткам застолья неинтересны, снова прибегают, и мы с ними играем в "атаку зомби на начальную школу". Хохот, смех, визг... а сердце отцовское радуется. Расходимся постепенно, дочки ложатся спать. У меня от водки и кутерьмы мысли плохие закончились, а сердце в набат от счастья бьется — доченьке моей пять лет! Вот время летит, с ума ведь можно сойти.

Впрочем, счастье меня в этот вечер обошло.

Только спать укладываюсь на полу (все комнаты заняты), вдруг... что такое: достойная супруга, с которой через две недели расходимся, начинает ласкаться по телефону. Совершенно неожиданно у нее в голосе появляются бархатистость и нежность, каких я уже много лет в свой адрес не слышал. И щебечет и щебечет, и смеется и смеется, и интересуется даже, а правда ли ее собеседник на пианино может сыграть, или только так... баловство. Я конечно достойно терпел и старался спать, но когда дошло до пианино... тут уж терпеть не получилось.

Подбегаю к супруге, выхватываю трубку и представляюсь. Прошу и того имя назвать. Молчит, подлец. Только в трубку дышит.

Я говорю:

— А в курсе ты, щенок, что беседуешь с еще замужней женщиной?

— Да, — подтверждает, — в курсе.

— Так ежели в курсе, тогда я тебя, щенок, вызываю. Если мужчина... В любом месте и в любое время. Если — не щенок!

— Нет, — визжит он в трубку, — да только отдай трубку девушке.

Что же, отдаю. А что мне делать? Ну вот что тут сделаешь?

Достойная супруга кричит по телефону:

— Максимка, не клади трубку. Максимка...

Когда тот все же положил, начинает плакать.

Смотрю я на свою бывшую супругу, с которой был вместе 10 лет, и сердце сжимает ледяными тисками. Я муж... недостойный. Но при мне... плакать по щенку.

— А как же трусость? — тихо шепчу я. — А как же мужская честь?

— Какая трусость??? — сквозь слезы шипит супруга.

Гляжу на нее... Больно мне, горько, да и тоска к самому горлу подступила. Её вот... любил?

— Кончено теперь промеж нас, — хриплю я. — Совсем.

Сплюнул и ушел.

Что же, бреду к дому и размышляю. И все какие-то глупости в голову лезут, в которых супруга исключительно в положительных эпизодах прошлого вспоминается, а не сегодня. То есть, как бы прощается с ней сознание.

Ладно. Жить же надо дальше, а существовать мужчине без женщины нет никакой возможности, потому как высоких философий я не читал и ничего такого не слышал, чтобы христианская душа жила без пары, окромя святых и схимников.

Выдержал пару недель; думаю — надо на танцы, чтобы выбрать новую супругу и вести под венец. Что же: извозчик, ветер, метель, заветная дверь...

Вхожу на танцевальную площадку. Всё кардинально изменилось со времен моей молодости, только не очень. Одна дамочка пляшет в самом центре, а в отставленной руке держит телефон. Вот я тебе клянусь, ласточка, два часа танцует и два часа все это снимает на видео. Чтобы, статься, выложить все в некую "сеть" (помнишь, рассказывал, что и бывшая супруга балуется) и ловить некие "хайки", что ли… Вторая завлекает парней в круговорот событий и липнет к их рукам, да только ежели музыка сменится, тут же скачет в конец зала и ну целовать своего парня. И обнимать — наверное, любит. Третья... Ну чу! Третий — паренек: худенький, маленький, ничего не понимающий. Вокруг него целая стая то ли китаянок, то ли японок — закружили в хороводе так, что паренек еле стоит.

Я ну над ним смеяться, да только вот... зря я там пил. Не успел оглянуться, не успел даже на время посмотреть, а только наблюдаю парадигму: паренек лежит на подиуме, а я сам уже в самом центре хоровода азиаток. И все улыбаются — ласково, и руками за пояс поддерживают — ласково. И вообще...

Здесь же одна из круга (а что, кто, — сказать трудно) ведет меня к столику и ну — прыгает на колени. Грациозно, что ли. Как стрекоза из басни, только еще сноровистей. И начинает говорить на иностранных диалектах женские ласковости. В глаза смотрит с приволокой, по груди гладит и даже запас вина с собой притащила.

Вот, солнышко, не поверишь, еле-еле в росте достает мне до груди, и все у неё, не исключая зубов, раза в полтора меньше, чем у любой покладистой рязанской бабенки. Какие есть на свете маленькие люди... а туда же: нуждается в мужской ласке и крепком плече.

— Ладно, — вздыхаю про себя, — пропадай христианская душа со всеми атрибутами. — Пусть будет басурманка.

Оказалось, не басурманка, с Филиппин — то есть, верует в Христа.

Дальше вообще фарс приключается. У моей филиппинки товарки всё также под софитами пляшут, и иногда эта попрыгушка к ним вырывается. И вот потом — как в классике.

Помнится мне какая-то повесть — то ли Салтыкова-Щедрина, то ли Чехова... одним словом, из шутников. Есть там момент, когда генерала судят за растрату и взяточничество. Вывела комиссия его на плац перед строем собственных солдат и спрашивает вкрадчиво: а позвольте поинтересоваться, любезнейший, куда делись казенные средства, выданные на обновку обмундирования? А соблаговолите разрешить полюбопытствовать, имели ли вы внеслужебное знакомство в N-м году с поручиком таким-то?

Генерал чесал лысину, мрачнел, а на каждый вопрос соблаговолял молчать. Терпел он, терпел, солдаты смотрели и смотрели, все потели, наконец, случилась кульминация. Генерал сначала робко так посматривал на комиссию и фуражку всё мял в руках, и каждому последнему вольноопределяющемуся было ясно, что начальник вконец проворовался и сейчас его посодют. Но вышло по-другому. Вдруг генерал взял и этак залихватски бросил фуражку наземь. Ну, тут ясно — комиссия в панику, все смотреть: как так наземь, что, почему? Всё же старший чин российской армии, герой фланговых атак и так далее. Боевой офицер, а не штабная крыса. Все смотрят на фуражку, а генерал тем временем срывает лампасы. И туда же их. Суть да дело, комиссия протестует и впадает в ступор, интендант истерит, а генерал покамест делает один самый что ни на есть микроскопический шажочек вперед. Ну, может и еще один для уверенности, тут уж история умалчивает. И... скрывается среди солдат. Нету больше генерала, накось. Стоят три сотни солдатских рож, и все как один похожи промеж друг друга. Комиссия перепужалась (как бы до императора не дошло), прыгнула вперед и ну щупать всех подряд служивых. Который здесь генерал, как узнать? А вот никак не узнать, генерал растворился, как будто и не было его в истории. Всё — нету больше ни дела, ни обвиняемых. Впрочем, потом обошлось.

Также и с моей филиппинкой. Ну, запустит она мне руку в волосы, ну, пытается что-то щебетать по-басурмански, а только вот как выйдет на танцевальную площадку, так и все... хана... исчезла. Нету у меня никакой христианской возможности различать ее среди других. Все ростом не удались как на подбор, черные, лицами маленькие и друг с дружкой одинаковы — что и как, ничего не понятно. Ну ладно, думаю, та из них мойная, которая будет на коленки и дальше прыгать. Прыгает, впрочем, исправно, все в глаза заглядывает, лепечет что-то там и пытается обнять за плечи (только вот широта азиатских рук никак не создана, чтобы объять христианские размеры). Да только мне пошли в голову совсем уж тоскливые мысли: а ну как не только моя любезничает, но и другие, в порядке живой очереди. Ну вот как разобрать? Тоже никак, потому что все на одно лицо.

Расстроился я страшно от недопонимания ситуации, дождался, когда мужские мысли в животе поутихнут, плюнул и поплелся домой.

Ну значит, сел я дома в угол и размышляю, что эдак дело не пойдет. Гадаю: как же мне все-таки достойную новую супругу найти, но только чтобы в оборот не попасть в другой раз к азиаткам. Что, бишь, солнышко мое, я не так делаю и как это изменить в лучшие пропорции.

Красавица моя, нежная девушка, ты изволишь поинтересоваться, что я так прилип к этим танцам, и что можно было бы и о другом месте подумать. Ан постой — все абсолютно от моих невысоких умственных исканий. Вспомни, что и с тобой миловался на танцах, и в супругу бывшую рискнул влюбиться там же. Мнится мне, что от добра добра не ищут, и что на рыбалке, и что над пропастью, где болтаешься как гантеля, обвязанный узлами, и что в делах сердечных следует держаться отработанных схем.

Тут меня озаряет. Как молния по башке треснула. Вспомнил я одну деталь о достойной супруге. Еще когда вместе были, но я уже от ее красивых форм переселился в маленькую комнатушку, последние три года любила она по вечерам с ночевкой ходить к подругам. Накрасит что ли ресницы длиной в вершок, поправит волосы, надушится вся и отъезжает с шиком. А возвращается довольная и даже иногда покормит меня чем, если со вчерашнего осталось. Стало быть, все там с подругами хорошо получилось.

Дождался я следующей субботы и взялся за свою внешность. Побрился... что ли, одежду без заплат нашел, плечи выправил, одеколон у соседей попросил и отправился на извозчике. Всё сделал, чтобы не попасться снова к филиппинкам, и ведь не попал. На танцах они снова мечутся стаей туда-сюда, туда-сюда — аж голова кружится, но я присматриваюсь к барышням посветлей, всматриваюсь в дым и женские образы. И ведь отыскал! Вот ведь если ты увидишь мою дамочку сегодняшнюю, то даже не поверишь. Кажется, ни форм никаких нет, как у бывшей супруги, ни росту, ни какого что ли солидного носа — ничего нет. Даже ресницы обычные, а не в палец длиной. Лицо — как у тех же греческих статуй в Эрмитаже, то есть никакой выразительности. А вот не скажи — люба сердцу, и миловаться тоже можно (только вот, малышка, если не то, чтобы часто, потому как все же возраст и порушенное здоровье вследствие бывшего законного брака сказываются).

Но самое важное, на мой взгляд, так это всё не то, а ... другое. Спешу сообщить, что как приедет ко мне моя любимка (а красива она почти так же, как ты была, только вот что гораздо хуже), и вдруг для меня совершенно неожиданно покормит чем, и рубашку какую.. стесняюсь сказать... погладит, а там уже можно ложиться в объятия. То есть, как бы... все признаки отсутствия законного брака наблюдаются, а может и не хочет с таким непутевым ничего серьезного иметь. Да только вот хоть и удивительно и привыкать поначалу было сложно, а все же... душе приятно. И желудок не бунтует, снова стал спать по ночам.

Но и тут не все гладко получилось. Едим мы давеча вареную картошку, а тут милочка и луку, что ли, порезала, поджарила шкварок, огурцы опять же соленые поданы, селедка лежит — и всему этому великолепию на столе цена 5 копеек. Маленький мой одуванчик, я так плотно не явствовал с прошлой Пасхи, когда удалось нажарить целую сковородку свинины. Отужинали, милку поцеловал и отправился восвояси молотком стучать по мужской части, да только и получаса не прошло, как не вытерпел и пошел на второй круг. В подполе стоит запотевшая бутылка самогона, и я на нее поглядываю, да только вот невидаль еще одна — самогон ли, и пиво, и прочие радости жизни мне теперь строжайше запрещено употреблять, окромя светских и православных праздников и значимых событий судьбы. То есть, ну ни одной черточки законного брака, к которому я все же за 10 лет попривык; но мне и так хорошо, в грехе, стало быть...

Вдруг — что такое — звонок мне на телефон! Звонит какой-то антихрист и с порога начинает на меня орать и всякие непристойности говорить. Шум, хрип, угрозы, — а в чем дело и об чем речь — я пока судить не волен, только и могу, что в трубку недоуменно молчать.

Через минуту все же понимание приходит. Как налоги в конце года — неотвратимо. Откуда чёрт телефон узнал — то, конечно, загадка. Да только звонит мне бывший муж моей милочки, от которой она ушла полгода назад. Раскрутились уже как и я, да потом девушка отправилась по танцам судьбу искать. Я подвернулся — она и прихватила, так как любой мужичок, пусть даже самый несостоявшийся, пригодится в хозяйстве. А ежели о чувствах, так это уже потом пришло, задними числами. И рубашки, и вареная картошка тоже потом сделались.

А хулиган кричит по телефонной связи, что я, дескать, являюсь похитителем чужих милых, и что он ждет нынче же возмездия, и посему требует рандеву немедленно. Тут как-то все мутно получается, и похоже на мою ситуацию, да только не то, всё же, так как уже полгода не вместе люди. Но я как про возмездие услышал, так сейчас же живот в ребра втянул, волосы пригладил и отвечаю, что очень даже готов. Что чувствую себя му... мужчиной и согласен на приключения.

Этот лес называет, чтобы не мешали. Согласно канонам дуэлей, да только без свидетелей. Я — ничего. Время обсудили...

Моя все трубку норовит вырвать, а как промеж нас с тем прошло, так истерику стала учинять. Бестолочью называет... тут же крики, слезы, пощечины. Ну а я мрачно одеваюсь, чтобы приблизить рандеву. Потом уже успокоилась, говорит, что, верно, никогда детство не пройдет, а только менять мужиков — дело пустое, так как всё одно и то же. А я спрашиваю: а как же, милочка моя любимая, мужская честь, а как же — смелость... и туда же добавляю, вот о чем Горький говорил, что мужчина — это звучит гордо?

Ладно, снял ее руки с плечей, наказал за меня не бояться, поцеловал в лоб и был таков.

Подхожу к сосне, этот уже дожидается и табак палит. Я как рассмотрел фигуру, то, конечно, душа спустилась резко к коленям, а там уже потихоньку вниз потекла, и сердце как бешеное заторопилось. Огромный такой мой соперник, и руки — что твои ухваты. Такого и в скулу — не пробить, и в глаз — не пробить, и пройти в ноги нельзя. Не побить мне его, вот те крест, ласточка, как есть не пробить, да только глаза боятся, а руки делают. Я еще только жар от души в ступнях чувствую, а ноги уже примеряются, чтобы держать его на дальних дистанциях и уматывать потихоньку — пусть эта махина выдохнется. Дай Бог, что у таких громадин дыхалок не бывает. Еще и лицо его не рассмотрел, а ужо ищу подбородок и точку там одну, куда мне один только раз и нужно попасть, потому что второго шанса этот пострадавший не даст. Да только беда еще одна — измотать-то, конечно, гиганта, святое дело, но и у меня, если помнишь, между ребер картошка и шкварки бултыхаются.

Шагает ко мне верзила, ладонь как в клешне сжимает и спрашивает зловеще:

— Ты что ли, Игорек... похититель жен?

Отвечать, конечно, глупо, так как, во-первых, действительно я, а во-вторых, какой из меня похититель, если я про его личность единственно сегодня и узнал.

Он ответа не ждет — как катком сжимает мои плечи и прямо в лицо дышит перегаром:

— Как бабу делить будем, землячок?

— А кого же тут делить, — резонно спрашиваю я, а сам уже потихоньку обе ладони расправил и примериваюсь к его ушам, — коли ты ей не мил и промеж вас все давно закончилось?

Этот кривится и спрашивает глухо:

— Любишь ее?

Я киваю.

— А она тебя... лю…любит?

— Очень любит, — отрезаю я.

И вот тут, клянусь тебе, провинциальная примадонна, у него как зараз отказал мотор какой-то и брызнули слезы из обоих глаз. Эта вот махина чистого убийства стоит под сосной, держит соперника в руках и плачет как последний мальчишка на продленке, за которым папа по-пьяни забыл зайти. Горько ему, в сердце игла поселилась, и воспоминания терзают, как всё было, когда счастье существовало, и как все теперь сделалось, когда кажется вечерами, что в жизни ничего больше не случится и ничего светлого не произойдет. Только как бы если... доживать свой век и ждать старости, чтобы поскорее года прошли.

Очень я понимаю его, сам под ту же дудку несколько месяцев плясал. И плясал бы до сих пор, если бы не давешняя история с Максимкой. И про иглу понимаю, и про потерю мечт и надежд. Да только где же тут моя вина?

Понимает это и он, потому отталкивает меня, лезет в карман, а оттуда вот прямо сейчас на белый свет полезет нож. Чтобы, значит, ни себе, ни людям, и пусть промеж нас прямо все здесь бы и закончилось. Достает, я замираю... пауза... душа опять прёт в ботинки, да только это не нож, а фляга. Глотает из нее, морщится, и прямо в потроха мне молниеносно бросает. Дескать, отпей, герой. Ну, реакцией меня Бог миловал, хватаю и глотаю. Как свинец в желудок плеснулся — чистый спирт.

Дышим.

Пьём из фляги.

Молчим. Смотрим.

Божий свет сузился до узкого тоннеля.

Я стою. Он стоит.

А об чем говорить, казалось бы.

Так бы и разошлись на все четыре стороны, но у него, как оказалось, были на меня планы. Опять подходит, хрипло так говорит и вроде как мнется, как девочка перед первым в своей жизни подъездом и любовными клятвами:

— Земляк, тебе конечно... того... то есть, счастья... Баба она ладная, только не обижай... ее. А я... тут... как бы... если, конечно, не сложно... Хотел попросить. Мочи совсем нет. Два дня почти и не ел, так как... Работу... уже давно. В общем, бедность... исключительная бедность. Дай хоть червонец вроде как... откупных, что ли. Или убивай до конца... гад!

Смотрю я на него, и происходит у меня в сердце самая человеческая жалость. То есть, любимую потерял, а тут уж... Финансовое положение. С каждым может ввиду сегодняшней ситуации произойти. Как бы, жизнь уже посередине, и она вот... не получилась.

Это, конечно, жалость, да только и у меня с финансовой точки зрения... Того. Работникам платить, случается, нечем, а иногда и сам у них им же на зарплату занимаю до получки.

В общем, дал я ему пять и еще гривенник нашел в кармане, на том и разошлись. Любимка налетела дома как курица, поцелуями всего осыпала, как мак осыпает бублик, и вся светится и спрашивает, суетится и щебечет — чем дело кончилось, и как я остался цел? Да только я молча только ее пальцы на руках поцеловал, в сторону милку с пути отодвинул и побрел себе на кухню прямо в одежде. Достал запотевшую бутыль, руку в ее сторону выставил — дескать, нет, дескать, помолчи, — и стал себе наливать в стакан. Опьянел не скоро — такая смесь чувств в голове крутится, главная из которых — вот до чего кризис людей доводит. А коли у кого не найдется положенного российским законом кризиса денежного, то тут уж за дверью поджидает кризис чувственный, а то и одиночество в дверь стучится. А ведь есть еще и детки, которые получаются разменной картой и которые (не дай Господи) страдают поболе других, только порой показывать этого не умеют.

И если ко мне сейчас в дверь постучалось на время счастье, то это еще ничего не значит, потому что в человеческой судьбе все крутится по законам возвращения. И где я оплошал, то потом же за это вдвойне и заплатил. Да и давешняя встреча тому подтверждение.

Грустно мне... вона, милка уже одна отправилась почивать, а я на кухне свет выключил и сижу один.

Думаю. И жду свою дальнейшую судьбу.

Эх-ма, хотел тебе, как любимой моей подруге, написать про свое счастье, а опять вышло минорное послание. Такой я уж от природы, и только, наверное, будущие события исправят меня на путь радости и позитивных эмоций. Хотя вот даже и твоего супруга возьми или другого какого... Максимку... то неужели они бы радовались под той сосной, если бы хоть один из них, конечно, туда припёрся... Наверное, последние романтики — все как не есть на пересчет.

На этом изволь разрешить закончить, а сейчас у меня на кухне дым коромыслом, и пока доваривается гуляш по-венгерски, я пишу тебе между готовкой. Бумаги и прочих мелочей у меня теперь целый дом, я мог бы писать и дале, да только события закончились. Кроме того, говядина уже дотушилась, помидоры подошли, и сейчас я заправил паприкой. А болгарский перец буду класть в самый последний момент. Доложу тебе, ласточка, что гуляш у гайдуков — это и суп, и второе. Они воевать любили, две перемены у них исторически не сложились, вот и совместили. А такое это объедение, что даже от запахов как в хмелю пошла голова кругом, и очень уже хочется отведать. Я готовлю милочке моей сюрприз...

Целую тебя нежно, но уже по-братски... сделай такую милость, не обижайся, потому что сейчас женские телеса мимо моих мыслей проходят. Но тебя все же не забыл, так как ты — подруга моей молодости и неустоявшихся желаний.

За сим остаюсь верным тебе поклонником, но боле не воздыхателем,
А.