Слава

Здравствуй, нежная моя провинциалочка и примадонна.

Уж изволь разрешить так тебя называть, поскольку ты выиграла конкурс по пению в своем уездном городе и теперь поедешь на пробы в губернский. И сейчас, ежели смотреть по-честному на вещи и по порядку, то получается, что не смотря на наших с тобой достойных супругов, прописанных в паспорте, — все равно, я тебе не ровня. Потому как ни крути — ты петь будешь на сцене, пляски всякие устраивать и получать бесплатные букеты к ногам, а я только в лавке работаю и ничего высокого в жизни не вижу. Да только не так это, солнышко любимое, вот тебе православный крест, не так — и все тут, хоть тресни.

Впрочем, изволь, по порядку. Третьего дня получил от тебя письмо, и страшно сначала обрадовался, но когда дочитал до конца, то уже не очень обрадовался и задумался. Но все же вспомнил потом о моих подвигах, и мне полегчало...

Вот ты пишешь: сцена, занавес, поклонники... А я тут же встаю во весь свой рост и уже возражаю: эва! У меня тоже была Слава на этом свете — и слава, при том, настоящая, всамделишняя, о которой в положенных газетах написали, и мою, значится, фотокарточку употребили. Так что я тебе вовсе даже ровня — хотя бы ты даже обиделась перед этим, что я обзавелся законной супругой.

Так позволь же рассказать, душенька, — сердце мое забилось с новой силой от воспоминаний.... Эх-ма, гуляй, русская душа.

Вот есть, у меня, к случаю, бывшая полюбовница. Бывших (как говорят представители охранки) не бывает, да только мы с ней дружим и стараемся поддерживать контакты по мере финансовых возможностей. И вот решился я с ней поехать путешествовать в южные государства.Ну, я окручен был тогда, к слову, и ребеночек на свет появился, да только душа вся истосковалась по странствиям к тому времени, так как законным браком уже целый год наслаждался. .

Ну, вот, бросился в ноги моей любезной супруге и умолил — отпусти меня или казни , по своей женской сущности, да только отдай душу на покаяние хотя бы на три недели. Супруга любила меня тогда еще, но и ревновала, поэтому поплакала, покричала, за волосы подергала, а опосля перекрестила и отпустила на все четыре стороны. "Езжай, говорит, подлец, да только я тебе верю, что брак священен, а с любовницей вы теперь друзья". На том и порешили.

Ну и поехали мы с моим верным товарищем в юбке на юг. Жара, джунгли и аборигены — все ошеломило страшно. И опять же, хоть и бывшая полюбовница, хоть и мой верный попутчик — а накось, взбунтовалась почти по прибытии. "Нету, говорит, никаких таких моих женских возможностей тутошнюю пищу употреблять, и еще тебе при этом, ирод, улыбаться". Ну, на ирода, я, к слову, не обиделся, а вот по поводу провианта действительно конфузия вышло. Я, значит, употребляю всякие местные блюда за двоих и в ус, как говорится, не дую, а моя подружка только и делает, что по кустам лазит. По кустам — это только когда касается неприятия желудком. Но каждый божий час и другие надобности случаются.

Вот, моя душенька, возьмем тебя — для красного примера. Помнится, в позапрошлом письме четыре года назад ты хвасталась, что владеешь двумя заграничными языками, и даже всякую ересь на тарабарщине написать можешь. Вот ты и скажи мне — сделай такую свою милость. Какие, значится, слова употребимы в твоем словаре? Уж наверное, знаешь ты, и как к столу пригласить, и сколько перемен подать, и как вы относительно местных погод думаете и нашего климата в уме держите предпочтение? Верю, что тебя только посади с басурманами за один стол — и не будет никакой возможности глаз от твоих телес отвести.

Ну это я спрашиваю, положим, к слову, чтобы ты, любезная провинциалочка, имела такие возможности сравнивать. А вот моя, значится, попутчица на тамошнем языке в первый же день выучила (тьфу ты, грешно признаться), одно единственное слово: "туалет". И так она этим словом владела, и так его умела употребить, что иные аборигены даже ничего и в ответ не успевали молвить, только что дверь открыли, как она уже их от входа отпихивала и уходила в темноту коридора. В общем, красивая малышка, ты поняла, что к чему... да только за первые две недели я несколько десятков местных домов посмотрел изнутри, ожидая попутчицу, — знакомился, бишь, с их обустройством и мировоззрением.

Но чу — ты морщишь носик и недовольно машешь ручкой — дескать, дальше, дескать, к делу. Что ж, изволь и к делу. Ехали мы по этой стране с полным комфортом. Автобусы там не такие как у нас, а гораздо лучше. Стен в них нет — только решетки, и места для всех желающих тоже нет. Помню, взял нас один на сто верст подвезти (с раннего рассвету до вечера вёз), ну и аборигены тут же меня, как иностранца, подталкивают к самому удобном месту — на мешок с тухлой рыбой. Я лег на этом мешке навзничь, руки на груди собрал и заснул, а вот моя попутчица мне жутко позавидовала, так как сидела почти весь путь в углу на корточках. Те же, кто не вместился, вот те крест, — повисли по бокам снаружи решеток и всю дорогу терпели.

Но дорога, золотце, спешу доложить, того стоила. Всякие лианы и пальмы по бокам от автобуса стоят и растут ввысь по законам фотосинтеза, а внизу диковинные плоды валяются. Будет такая твоя воля, любимая девочка, забирай их к себе и потчуй супруга, а хочешь — продавай на базаре. Но будь осторожна, девонька, молю тебя об том на коленях, — вона уже в зарослях глаза чьи-то сверкают. Кто его знает, какие завелись у басурман хищные твари, которые охочи до христианского тела... Автобус-то как клетка, и мнилось мне, что это потому, чтобы легче было невместившимся пассажирам по бокам висеть гроздями, а вот проехал я на этой оказии и задумался. Может, клетка задумалась как своеобразная гарантия супротив поворотов жизни и судьбины. Н-да...

Ну, долго ли, да только приехали мы в край тысячи и одного храма. Называется это место Пусан, и каждому путешественнику полагается его посмотреть со всей прилежностью. Жара стоит страшная, штаны потеют, но нужно бродить от одного здания к другому под палящим солнцем и все прилежно осматривать. А то, знаешь ли, могут взглянуть дома с презрением — что не все, дескать, посетил, супостат, когда имел полную возможность. Ну, бросили мы свои пожитки в тени первой пагоды (так на тамошнем языке называется церковь) и побрели изучать красоты. Целый день пробродили, а моя подружка даже забылась про провизию.

Вечером, по закату, возвращаемся к своим пожиткам и наблюдаем такую картину — мой рюкзак лежит, как и лежал, даже еще красивее сделался, а вот второй, накось — отсутствует.

Ну, погоревали мы и пошли к тамошним жандармам. Те, конечно, удивились, обрадовались случаю и принялись за дело. На место был выслан местный сыщик... герой, так сказать, женских сердец, без страха и упрека... да только через час он уже возвратился. Радостный такой и руки все потирает. Ну, нам толмач переводит: тот нашел следы босых ног около наших пожиток и пошел по ним. Долго ли, да только дошел до хижины, а в ней — вот не поверишь — перепуганная местная авантюристка верхом на нашем рюкзаке сидит. Ну он ее, конечно, сразу в цепи посадил, рюкзак взял и уже к нам доставил. Вот такой сыщик и вот такие авантюристки на той земле водятся!

Нам рюкзак отдали, авантюристку посадили за решетку, но на том это все дело не закончилось. Приехал репортер с фотографом, и нас с сыщиком поставили в рукопожатии на первый план тамошней газеты. Раза четыре перефотографировали — то у меня глаз от волнения перекосит, то сыщик не с полной отдачей улыбается. Поместили нас на первую полосу газеты, а заголовок гласил: "Мистер Рик берет след. Иностранцы спасены!" Ну, или другую сентенцию, положенную по местной политике.

Очухались мы немного, и поехали в следующую провинцию.

А там, значит, совсем дикие аборигены живут и заставляют своих женщин на лбу носить непосильные грузы. Такая вот барышня ростом полтора аршина берет на плечи два пуда, а чтобы сподручнее было тащить, ремень через лоб переодевает. И идет себе в гору, улыбаясь встречным иностранцам. Нам, как путешественникам, положено было обойти весь этот район по кругу — а там верст тридцать пять даже и не наберется. Мы рюкзаки припрятали и с утра по холодку вышли. А пришли уже вечером — злые и голодные. Жара, опять же, все стёрлось на ногах, а лица обгорели. Смотрим — так есть, и вот что ты будешь делать — на этот раз уже оба рюкзака отсутствуют.

Ну, мы уже опытные — сразу по накатанной схеме в полицию. Те приехали и сразу умчались по шоссе искать свидетелей. Оказалось, что два часа назад крестьяне видели, что некий солдат на мотоцикле вёз наш багаж. Тут уж в ступор впал я. Местные часто ведь стараются помочь белым мистерам, так как понимают тяготы путешествия в жарком и влажном климате. Бывает, вылажу я из попутного грузовика, а ко мне уже три особы подбегают — помочь спустить рюкзак. Его-то я спускаю, только вот особы как кегли под его тяжестью одновременно тут же падают. Это я к тому, ласточка, что, стало быть, солдатик, который едва в кепке до лопаток мне достает, вез сразу два рюкзака и управлял мотоциклом. Получается, армия в той стране на высоте.

Ну вот полицейские поехали в военную часть и спрашивают часового — где служивый с двумя рюкзаками? Им отвечают — хоть не положено днём, а закрылся в казарме. Полицейские стучать. Тот сначала решился отстреливаться до последнего, если сломают дверь. Но потом все же испугался и стал разбирать дальнюю стену. Доски-то в такой влаге — тьфу, хуже наших, да и жуки водятся — одну выломал, вторую, а там уже и руки в ноги. Полицейские с пистолетами ворвались — наши рюкзаки и вещи валяются по казарме, а преступника и след простыл.

Собрали вещи, нас подхватили и повезли в полицейское управление. Тут уж не все так просто было, так как была замешаны военные. К тому же выяснилось, что пропал мой именной нож и всякие бирюльки моей попутчицы. Вызвали генерала, чтобы он мог отстоять честь армии.

Поздоровались. Помолчали. Сфотографировались для прессы. Опять замолчали, так как нам уже было привычно. Вызвали оператора с камерой, чтобы беседу запротоколировать. Полицейские принесли чаю и дали слово военщине.

Генерал хмурится на нас, как будто мы виноваты, и спрашивает: что пропало?

Мы: нож пропал, мелочи женские — туда же.

— Сколько? — спрашивает генерал.

— Двадцать, — дружно отвечаем мы.

И здесь генерал бросается в рассуждения. Говорил он витиевато, и сначала было непонятно, к чему ведет, но потом, конечно, завеса приоткрылась. Начал он с того, что два абсолютно разных мира — азиатский и белый — сосуществуют рядом много веков подряд, но все же понять друг друга не имеют никакой возможности. Как вот этот самый генерал не берется понять белых дьяволов (так и сказал перед камерой — "белых дьяволов", но все же при этом в нашу сторону демонстративно не смотрел — глаза его бегали по углам комнаты, выискивая тараканов и прочих ящериц, — дескать, может быть, мы и не дьяволы вовсе, а все же пострадавшие — он не знает — но... но... тут уж надо смотреть, и тогда... тогда по факту... ); так и людям с запада... гм... трудно понять простых бирманцев. И понеже произошедшую конфузию можно рассмотреть как суть свершившееся преступление, а можно вовсе даже и не как преступление. Потому что если вы потеряли, к примеру, кошелек с пояса с полным авансом, а другой прохожий, положим, его подобрал и гордо несет в полицию и требует расписки, то этот самый прохожий, мнится генералу, не вор, а вовсе даже полный герой. И получается, что если мы потеряли свои рюкзаки, а тот солдатик их увидел, то не исключается возможность, что он тоже... ничтоже сумняшеся... захотел стать героем... и повез их в часть, чтобы... спасти.

На этих словах в разных концах комнаты как по команде заерзали полицейские, догадавшись, к чему ведет генерал. Ежели допустить мысль, что преступления как бы не было, и что рюкзаки злодей спасал, а не бесстыдно крал, то не было и никакого раскрытия злодейства, а вот такой поворот событий полицейским понравиться не мог.

Впрочем, генерал был старым и мудрым. Он продолжил.

В независимости от возможности, было преступление или как бы... не случилось, то даже не стоит исключать тот факт, что вроде и сами ... мы... были во всем виноваты. Потому что нормальный человек не оставит ни свою жену, ни курицу, ни пожитков на большой дороге. Что если мы уже бросились в странствия, то было бы... неплохо, чтобы вещи находились при нас... н-да... а ежели мы не уберегли, то... уж тут по-свойскому.... туда нам и дорога, потому что не соблазни, как говорится, ближнего своего, соблазном; а опять-таки... все же дело... разрешилось к нашему полному удовольствию. А что касается ножа, то лично генерал никакого ножа не видел... в глаза. И... и... еще никто не знает, что это за нож был такой, был ли он заточен, имел ли амортизацию, и прочее, и прочее...

И в силу всего вышеуказанного, дескать, неплохо бы по общему разумению, то есть, конечно, если мы согласны, обозначенную повинность, как бы, скостить вдвое, и взять сейчас нами 10 целковых, тем более... за такой паршивый нож, или ежели... как будто для общего спокойствия, то хоть даже и 12 — буде сумма и так более чем прилично преувеличена.

Генерал закончил и уставился на меня. И все уставились.

А я... я... тотчас же улыбнулся. И, как опосля рассказывала моя подруга, такая у меня вышла искренняя и нежная улыбка, так она мгновенно озарила и украсила обожженное солнцем лицо, что со стороны могло показаться, что этот генерал — самый что ни есть близкий для меня товарищ и разлюбезный друг, и прямо сейчас мы начнем лобызаться.

Но...

Улыбаюсь я в камеру и еле слышно отвечаю:

— Нет.

Генерал чуть не подпрыгнул от неожиданности и пошел красными пятнами.

— То есть, как это так — нет? — загрохотал он. — То есть, позвольте же полюбопытствовать...

И вот тут, без всякого малейшего перехода, без всякой пусть даже самой микроскопической подготовки для слушателей и логического перехода, генерал буквально взревел:

— ДА ПОЧЕМУ!!?

Все стоявшие в комнате вздрогнули, а камера пошла юзом. Паренек при ней был хоть и молодым, но все же, по видимости, опытным, потому что сразу попытался представить дело так, что он специально поменял ракурс и навел камеру на генерала. Но руки у оператора все же продолжали дрожать от испуга, и даже последней деревенщине должно было стать ясным, что репортаж провален. Переснять данную сцену уже не удастся, а вырезать ее нельзя. Всё так, любонька моя, но вот те крест, что случилось все иначе. Все телезрители именно в этот момент оторвались от своих жареных кузнечиков и уставились в камеру. Чутьем даже последний малыш в застиранной рубашке понял, что пришла кульминация.

Камера выхватила статную фигуру генерала в полный рост. Лицо его пошло багрянцем, усы топорщились к потолку, а рука (и вот тут все телезрители чуть ли не лбом полезли к телеэкрану) гуляла у кобуры на поясе. Бирманцы затаили дыхание и понимали, что прямо сейчас старик выхватит свой револьвер и начнет палить по чем свет зря в разных траекториях комнаты. Первым конечно, по законам жанра, падет телеоператор, а там уж карающая десница доберется и до иностранцев, и до других свидетелей, не служащих в армии.

Но генерал так и замер в недоделанном положении. В общем, все присутствующие в комнате опять уставились на меня.

А что же касается меня...

Как я уже говорил, все стоявшие вздрогнули, но мы-то не стояли, и для нас была совсем другая ситуация. Относительно моей подруги, то даже в этот судьбоносный момент она продолжала посматривать в сторону туалета и вроде как в данной дискуссии не участвовала, оставаясь простым наблюдателем.

А относительно меня, то уж тут вовсе по-свойски получилось. На меня орать не нужно, потому что это бесполезно. Мне ни деньги были нужны, ни нож, а нужно мне было единственно развлечение, потому как еще только Гоголь два века назад сказал, что скучно жить на белом свете, господа... да только по моему мнению ничего не поменялось. То есть, если говорить другими словами, то я бы стоял за жизненные анекдоты и конфузы.

— А потому, собственно, — отвечаю я так тихо, что только и можно, кажется, меня услышать, если стоять вплотную, — что ежели тут, положим, полицейский участок, то тогда — суть государственное учреждение и присутственные места, а значит, что манкировать нельзя. А ежели тут другое какое место, то это конечно ваше дело, а нас оно никак не касается. Да только в любом случае базара здесь я не наблюдаю, и потому торговаться не намерен. Либо платите по-полной, то есть, по прейскуранту, либо не платите ничего, но меньше брать я намерений не имею.

Все обернулись к генералу. У того рука еще гуляла внизу мундира, но уже не так уверено. Секунда, что ли, а может, и две, и его рука полезла в карман штанов. Вместо давешнего револьвера генерал достал потрепанный портмоне, открыл, и вздохнув, стал пересчитывать купюры. Уж не знаю — платил он, что ли, из собственных закромов, или давно носил при себе кассу полка, но 20 новых хрустящих бумажек легли на поверхность стола. Я подписался, где требовалось, что не имею взысканий к армии Бирмы.

На том дело и кончилось. Оператор попросил нас встать вместе перед камерой, скрестить рукопожатием достигнутое взаимопонимание и, по мере наших душевных сил, улыбаться в объектив. У меня улыбка так и не сходила с губ, и неожиданно я получался фотогеничным и положительным героем. Генерал клешней сжал мою руку, тоже осклабился в камеру, а мне так злобно прошептал: "Ну это... теперь... промеж нас... кончено..."

На этом можно было бы и закончить мой рассказ, но у меня последний лист еще не исписан до конца, поэтому, солнышко, если не наскучил тебе еще, рискну рассказать, как далее сложилась судьба действующих героев истории.

Первый сыщик твердо решил сделать дело до конца и самолично изобличить преступницу, чтобы довести судебное судопроизводство до сурового, но справедливого приговора. Каждый день после рассвета он вызывал авантюристку в свой кабинет и страшно на нее орал, багровея лицом, требуя сообщить сообщников и схроны. Злодейка упорно молчала, и сыщик от этого откровенно грустил и злился. Второй раз он вызывал женщину после обеда, но тут уж орать не приходилось, так как близилось время законной сиесты, и что у преступницы, что у сыщика почти слипались глаза и набегала истома. Впрочем, утром он орал уже по-новому, без оглядки на давешнюю сиесту, но хитрющая бестия также неумолимо держалась и своих пособников не выдавала. Только во время криков вжимала плечи в живот, вздрагивала и упорно смотрела в глиняный пол.

Сыщик был честным, мудрым и... глупым. Потому что по простоте душевной не понимал, что ей попросту нечего отвечать. Что женщина с самого задержания ничего не скрывает, что признаваться ей не в чем, кроме непосредственно временного присвоения чужого имущества; что она бы уже была и рада что-то скрыть, а потом признаться, чтобы... на нее... не орали. Что его криков она боится почти так, как уже шесть лет боялась огромного паука, свившего гнездо в углу хижины.

Всех этих тонкостей женской души сыщик упорно не замечал. Его дело было исключительно преступление и наказание.

И вот постепенно, с течением дней, стало все как-то несоизмеримо меняться. Уже сыщик и не орет почти на нее, а так — пару вопросов по проформе спросит, а по большей части молчит и рассматривает злоумышленницу в подробностях. А та — хоть бы что, также смотрит угрюмо в пол и пальцем большой ноги круги рисует.

Молчали они оба, дышали во влажную тишину комнаты, наконец, сыщик в один из допросов не выдержал. Прямо в форменном костюме бухнулся на колени и взмолился не погубить души. За лодыжки пытался даже обнимать подсудимую, но та отпрыгнула.

В общем, через две недели они окрутились.

А вот с солдатиком всё вышло по-другому. Он когда из части бежал, то у него помимо моего ножа еще свободное место в руках осталось. И он схватил первое, что попалось на глаза. У какого-то сослуживца на тумбочке тухла книга "1000 ответов про все на свете". Ну ее солдат позаимствовал и скрылся в джунглях. И там примкнул к партизанам. Стал, как все порядочные красные кхмеры, постреливать прохожих из списанного автомата и есть тропические фрукты. И вдруг как-то само собой так получилось, что к нему сначала товарищи стали обращаться за советом, потом старейшины, а потом потянулись ходоки из соседних отрядов. И про то, дьяволы, поинтересуются, и в этом просят рассудить. Наш солдат исправно читал соответствующие статьи из справочника, а отсутствующие детали дополнял своими изречениями. Сделался после уже знаменитым среди лесных братьев и вполне даже довольным жизнью. Уже по прохожим не ходил, так — по рыбе в ручье постреляет полный рожок и идет отобедывать. Потолстел, покрасивел, тоже нашел супругу из "сестер".

Моя попутчица вернулась благополучно в Москву и через 8 месяцев родила красавицу-дочку. А вот генерал, правда, застрелился. И таким образом все выжившие получили свое персональное Счастье, ну а я получил личную Славу.

За сим прощаюсь с тобой, моя прима сцены, и умоляю сейчас, весной, есть больше лука и чеснока, чтобы не болеть... а я украл у жены кусок сала и спрятал его на балконе до конца поста. О сале думаю, а по тебе, ласточка, бог дал, соскучился.

Остаюсь твоим первым поклонником и верным воздыхателем,

А.