Настоящие друзья

Здравствуй, судьбинушка моя.

Уж позволь хотя бы за тыщи километров заочно тебя так называть, потому как по здравому размышлению, не исключается тот факт, что временами судьба наша не тот человек, с которым мы кинематограф смотрим, водку или мадеру пьем по выходным (тут уж у кого на что бюджетов хватит) и закусываем все эту красоту салом с картошкой, ну и как полагается, сообща детишек растим божьим промыслом; а может быть, природой и свыше наставником нам был послан когда-то другой человек, с которым и знакомы-то были — тьфу, на копейку, — а не рассмотрели его вовремя, и потому опосля сделались грустными и несчастливыми.

Вот если примеры какие брать и случаи из жизни, возьмем даже нас для наглядности, душенька моя. Если бы тогда, 10 лет назад, не съехала бы ты с доходного дома, а я бы пораньше решился послать нарочного, то может быть, уже окручены были с тобой и жили бы, как те соловьи на ветке с полным пропитанием. Да только нету прошлому изменения, а будущее назначено нам Богом, а значит, надо терпеть и выполнять супружеские повинности.

Письмо твое ответное я получил и очень обрадовался, но когда дочитал, то уже не очень обрадовался. Жалко мне, что ты шесть лет в законном браке состоишь и отпрыск имеется. То есть конечно, отпрыска не жалко, потому что детишки, что между ног путаются и с детства просят воспитания и ласки, — это наши свет и надеждушка; а только жалко мне, что у тебя супруг завелся. Вон оно, значит, не приедешь... А то, что ты спутника жизни ругаешь и жизнь свою безденежную, то, конечно, тоже жалко. Потому как получается, и у тебя не сложилось.

Горько мне, солнышко, что ты расстраиваешься и обвиняешь свою прописанную половину, да только пойми — а вдруг он тоже не в состоянии обеспечить достойную провизию в дом и прочую дрянь, что нужна для быта? Писал же я тебе, что в столице жизнь пряниками не вымазана, а на службу или в лавку мы ходим до ночи, а в ночь обратно убегаем, — и получается, что работаем мы в поте лица и спим только, а тех же детишек, да и радости какие друг от друга рассматриваем лишь при искусственном свете. И зачем же нам те самые достатки, коли жизни не видно? У вас в провинции по-другому, да ведь бедность всех довела, кроме губернаторов и дружков ихних.

Вот я тебе даже про себя расскажу для красного примера. Захочу я письмо начирикать — тебе ли или другу какому по заграничным путешествиям, которые случались в отрочестве, а вот не поверишь — и свет в мою каморку проведен, и чернила имеются, а бумаги — ну ни на грош. Я, бывает, заготовлю ее загодя, листка четыре, а то и шесть, а детишки найдут и все испишут елочками и домиками в красках. Не можно мне писать на такой бумажке, потому что каждую маляву ребеночка надо хранить для памяти. Так что же мне делать прикажешь? Ан вот что. Дождусь я, когда достойная супруга затихнет за стенкой, и в гостиную при уличном свете проскальзываю. Она до ночи какие-то все бумаги пачками изводит — с диковинными расчетами и прочей непонятной мне лирикой. И скапливается тех бумаг тьма — откуда контора только денег берет на всех ейных писарей? Ну я какой листок из середины выну, чтобы убытку конторе не нести (кто же, полагаю, из клиентов ихних середину-то будет читать — все только заглавие осилят, пока не задремлют, а очнувшись — сразу к концу переходят), перечеркну все эти умные закорючечки, а с другой стороны уже пишу письмо.

Все от бедности, дружочек, от лютой жизненной линии происходит. Эва...

Но я не об этом хотел тебе поведать. Ты не интересуешься моей супругой — как я думаю, из деликатности или женской солидарности. И, наверное, меня в чем-то обвиняешь. Изволь, душа моя, сам же писал, что всё по полной жизненной справедливости формируется отношение ко мне.

А изволишь интересоваться во-первых своего письма, почему же у меня не осталось друзей... Расскажу тебе про моих дружков и почему жизнь нас в разные стороны разлучила.

Был у меня друг с гимназии — и так мы с ним дружили крепко, что рассказать письменно нет никакой возможности, а то не вмещусь в третий лист (сегодня супруга мало настрочила, и я постеснялся много листов до лучших времен позаимствовать). Ходили мы с ним в парк с барышнями знакомиться. А был он красив лицом и брови имел, которые сходились на переносице. Ну и я рядом семенил обычно, потому как в парке барышни под зонтиками тоже по две шатаются и глазками по сторонам стреляют.

И он учил меня уму-разуму — каков подход к женскому сердцу найти. Разные мы пробовали способы, и с годами стало мне казаться, что другу тому не сами барышни важны были, а променад — гулять по парку, дышать свежими ромашками и другой жимолостью, слушать пение пташек — и опять же, достойный товарищ рядом прогуливается (это я про себя, душенька); идем себе неспешно и беседуем о женских чарах и опять же женском характере. Красота и романтика, и внутри все-таки порядок выстраивается. Знал я тогда многие тысячи слов и мог любой барышне рассказать их со всей моей душой, чтобы произвести на нее виды. А он только посмеивался промеж нас на эту мою суетливость. Вот, бывает, битый час говорю что-нибудь, и в конце концов барышня записку мне подает — чтобы дескать, уже опосля встретиться в прохладном и темном месте, где бы я мог все дальше досказать. А этот стервец к другой подойдет, сядет рядом на коленки и в глазки смотрит. И знаешь, светлое мое солнышко, вот не сойти мне с места — ни слова при этом не молвит. Ну ни словечка — просто сидит, смотрит и улыбается. И уже через пару минут барышня подает ему записку.

Было у меня барышень из этих парков и других природных территорий — тьфу, агасфер, признаться стыдно, — пальцами всех можно пересчитать, а у него несколько дюжин случилось. Он их всех, помнится, в микроскопическую книжечку по алфавитным законам записывал, чтобы не запутаться.

Потом я окрутился, и как же дружок мой на свадьбе плясал — эх! Так он рад был за меня, и супругу мою хвалил — формы ее называл в числе достоинств и синие глаза с сапфиром сравнивал (уж прости, дорогой друг, за такую избитость слова). И улыбался счастливо, чёрт, как будто он женится, а не я.

А кончилось все печально. Окрутили его тоже, ребеночка родили, и пропал он навеки. Перестал с Рождеством поздравлять, и с именинами... и вообще перестал писать. А почему, зачем — то судить у меня нет никакой возможности. Я его больше никогда не видел.

Другой мой дружочек был соседом по лавке. У меня тогда хорошо дела шли, а у него не получалось, потому как досталась от мамы убыточная скобяная лавка. И еще воровали у нас у обоих управляющие и служащие. Плюс жандармы всё пени исправно приносили. Но ничего, мы с ним дружили и держались друг дружка и помогали чем могли. И на Бога надеялись еще... Был он добрым как плюшевый медвежонок: всем в долг давал, а обратно не требовал, за что, конечно, я с ним ужасные скандалы имел. Потому как при нашей державной политике добрым быть накладно и полагается только людям не имеющим собственного дела.

М-да... Был он бедным в те годы, как церковная мышь, а только у него за душой, как и полагается каждой божьей твари, существовала заветная мечта, за которую хотелось цепляться. Имелся у него еще товарищ, который решился в средности лет строить баньку. Все как полагается — с парилкой, печкой-каменкой и комнатой для досуга, где друзья могли бы вкусить квасу и свежего воздуха. И вот мой дружочек всё тому третьему с баней помогал — то денежку подбросит, а то, когда от станции до дома идет, — какую дощечку полезную подберет или мха для утепления.

И задумал он собраться втроем в этой баньке, попариться вместе, поговорить по мужским делам. Были мы все трое окручены уже в те годы, и владелец бани вовсе не возражал, а даже всё ссуду порывался взять для ускорения строительства. Месяцы шли, банька строилась, друг мой мечтал...

Наступил заветный день. С утра уже мой дружочек известил, чтобы я готовился, а сам поехал на базар и у знакомой бабки в кредит взял луку всякого, стакан соли, ведро раков и небольшой бочонок пива. Ну и по мелочи не поскупился — хлеба что ли, чеснока, и к бакалейщику даже заглянул. Эх, любимая моя дамочка, знаешь ли ты, что такое мужское счастье? Много ли нам для этого надо? Чай, не изысканных тортов просим, ни шинелей нам новых не нужно, ни супа там какого или другой провизии. А жаждем мы от жизни хотя бы раз в месяц встретиться с другом ситным в приватной обстановке, обнять его и рассказать что-нибудь про существование. А об чём промеж нас толковать будем — о видах на улов, о державной политике или о женских прелестях и телесах — то совсем даже наших супруг не касается. То есть, конечно, это я так по молодости думал, а вот дочитай до конца — сделай милость, березонька, а там уже поймешь, какую политику приобрел я с годами и возрастом.

Как я был рад, нежная красоточка, как был счастлив, — этого не передать в письменном виде, даже если соблюдать все орфографические принципы. Наверное, так же счастлив, когда ты меня на танцульках десять лет назад изволила поцеловать, но все же поменьше. Я принарядился во что мог (супруга отсутствовала, и были у меня возможности надевать что душе угодно), — рубаху, которую только год как справил, штаны надел опять же без дырок и нареканий. Денег у меня уже тогда не очень густо водилось, поэтому я до вокзала пешком пошел. А весна-то... Весна, надо сказать для обстоятельности картины, кружилась по-сумасшедшему (вот как сейчас): лужи текли в положенные им отверстия в мостовой, каждая стрекоза и другая зверюшка летела к одной ей известной цели с желанием любовных удовольствий, а еще цвели березы, и была у меня по этому поводу самая (боюсь сказать) что ни есть аллергическая реакция. Чихал я на тротуаре и слезился глазами, но все же бежал к станции как угорелый, потому как горел счастьем. Красота моя ушла давно, и брови со скулами сделались не теми уже, но в тот день все окрест барышни поглядывали на меня, потому как не смотря на нос и другие неудобства, я весь буквально светился. Что луна в погожий день, только еще лучше. Эх, голова кружится что карусель, как вспомню то мое состояние...

Прибежал я на станцию и купил билет на ближайший поезд. Конечно, для морального удобства взял документ до следующей станции, а сдачу оставил на непредвиденные в судьбе обстоятельства. Думал, приеду на конечную остановку и прыгну через проволоку — только меня дьяволы и видели. А ежели побегут, подлецы, то пусть хоть до опушки попробуют догнать — накось. Меня друг по поводу проезда, помнится, еще загодя напутствовал: ты, говорит, денег наскреби на кучера от станции, а обратно мы как-нибудь сообща соберем или пешком пойдем — звезды светить будут по законам природы, и ветер внушать, знать, романтичные надежды.

Ты, мое сердечко, гадаешь сейчас и клянешь, что я четвертак пожалел? А вот и пальцем в небо, обещаю тебе и даю гарантии. Ты выслушай, что дале будет, и может быть, произведешь комплименты моей предусмотрительности. Знал я точно про своего дружка, что после раков и соли у него в кармане ни полушки жалкой не водилось. А что касательно третьего нашего товарища, то он, как полагается добропорядочным гражданам, должен был накануне закупить хотя бы куб березовых дров, ну и веники смастерить. А вот только ничего такого не было. Два вечера шатался он по соседям и выспрашивал хотя бы поганую доску, а в тот весенний день поплелся в ближайший лес и там уже насобирал разного добра при помощи топора. Так вот тут уж как по твоему характеру полагается — суди меня за этот поезд, а будет такая твоя воля — не суди. Я вот на эту паршивую сдачу возлагал надежды и помыслы. Это хорошо и здорово пройтись с друзьями после баньки до станции и выговорить все свои мужские мечты, которые еще сохранились, да вот какая задачка — 12 километром, будь добр, дойди и не греши. А будут там звезды светить или пойдет самый холодный ливень — на то никаких предвидений нету. И потому очень уж я думал об энтом самом обратном извозчике, а вовсе даже не экономил...

Ну вот уселся поближе к окошку, сижу себе, улыбаюсь про себя и свечусь, ну, и как полагается добропорядочному пассажиру, на луга и промышленные потенциалы посматриваю, а в глазах только банька вертится и предстоящий вечер. Трясло аж от предвкушения, помнится. Больше мне уж не довелось такого интригующего чувства испытать, да, наверное, и не придется.... Стар я стал, душенька, а ты меня молодым помнишь...

Отъехал я станций пять или больше — и звонит тут мой друг любезный. Голос — что грозовая туча, и рассказывает: дескать, супруга неожиданно позвонила и срочно потребовала к ужину, а ни про каких-таких дружков и прочие глупости слышать не соизволит, потому как это всё сплошные выдумки и мужские нескладицы. Нечего-де шляться по окрестностям, когда дома законная супруга дожидается. Самое обидное, что тот третий уже баню затопил, дрова все извел и нас ждал. А дождь, шельма, так вечером и не пошел, блядь...

Стухли раки (дружочек их потом на огороде тайком закопал, чтобы не злить супругу), пропала наша банька — так я ее и не увидел. Сник мой товарищ, раздружился опосля с тем третьим, а банька обветшала и того года сгорела. Сице... Ну, огород, конечно, не пострадал — клубника пошла в июне, и вообще урожаи сложились. Это единственная прибыль была, а дружочка я никогда больше не рассмотрел…

Был и третий друг — самый мой любимый. С периода отрочества не разлей вода, что называется. И на рыбалке вместе, и в походе сквозь пургу рядом пробираемся, и по колено в болоте тоже не порознь. Знал я его как самого себя, а он то же самое употреблял в моих описаниях.

Ну и с барышнями сообща тоже знакомились — как без этого — для укрепления здоровья душевного и телесного и в поисках любви, которая во всех фривольных романах с большой буквы записана. Только с ним мы уж без всяких философских изысканий и прочей лирики обходились, потому как он почти всегда либо женат был, либо имел серьезные и взаимобязующие отношения, и сиречь не имел времени на всякие пустяки. Он по-простому с женскими красавицами обходился без потери драгоценных минут: да, значится да и есть, а коли нет, то тогда позвольте вашу ручку на прощание.

Он тоже, помнится, всех знакомых барышень записывал в небольшой замусоленный блокнотик со всем возможным прилежанием, чтобы ни имени не забыть, ни обстоятельств знакомства, а то вот на такие мелочи все барышни, какую не возьми, очень уж обижаются и скандалы строят.

Так вот он тоже окрутился третьего лета, и, как полагается по божьим законам, стали мы видеться один раз в год. Как-то сделалось мне плохо совсем, душа в тоску впала по поводу брака и других любовных неудобств, а поделиться ни с кем не могу, потому что одинок. Позвал я своего товарища и молвю: ты, дружочек, будет такая воля — помирай, а будет — наври что-нибудь Христа ради, да только пусть на два часа, хоть на час отпросись у супруги: мне нужно поделиться чернотой на сердце, а то пропаду со всей христианской душой. Он отвечает: а зачем, дескать, друзья? Приеду конечно...

Ехать ему до меня всего 10 минут, а ровно посередине пути светофор приключился. Ну, встал он на перекрестке, по сторонам оглядывается, барышень симпатичных высматривает (а не потому высматривает, чтобы сделать адюльтер, а потому, что такова мужская особенность на белом свете, если супруга его придирками до крайностей старается довести). И тут приходит от законной половины сообщение: крестины, аспид, назавтра отменяются. Они накануне собирались помазать елейным маслом свою доченьку наутро, а отменяются потому (как я думаю), что, дескать, по ночам надо сидеть и выслушивать наставления достойной супруги, а не шляться невесть к кому.

Ну, тут мой дружочек глазом даже не повел, так как был уже не первый год окольцован и попривык к женским выкрутасам, которые задумала природа для сохранения видов и полной эволюции. Поехал дальше и через пять минут добрался до моего старого дома (в котором я тогда один жил, потому что супруга от меня отдыхала). Поднимается, значит, на третий этаж, звонит ко мне и даже успевает обнять... Да только он женат и опытен был, а любимая его половина тоже не промах и не дремлет ни одной секунды, потому что охраняет основы брака. А я-то, я-то — обрадовался, как тот ребенок в цирке, который сидит в первом ряду и рта закрыть не имеет никакой возможности. Три перемены приготовил, а на закуску случилось бараньи ребрышки в арабском кофе испечь. Ну и салаты само собой, и прочую провизию, которую обычно любят женщины обсуждать. Запахи шли такие, что друг, как только дверь открылась (а зайти он так и не успел), стал сразу судорожно сглатывать и поглядывать с интересом в сторону кухни.

Да только не пришлось ему ни отведать чего, ни поговорить со мной. Тут же пришло второе сообщение — теперь уж от ейной мамы, которая с ними проживала: дескать, забрали любимую супругу в больницу. Товарищ мой лицом сделался бледным и стал звонить, да только никто не отвечал. Извинился он и поехал выручать любимую половину...

Долго сказка сказывается, а дело делается быстро... Думаю, ясно тебе всё про ту "больницу".

Прошло два месяца, и вот уже сам мой дружочек предлагает встретиться: дескать, в ноги бросился к супруге и умолил иметь со мной рандеву. Ну, тут я уже не успел приготовить разносолов, пошли мы к бакалейщику и мяснику и накупили, что только душа ни пожелала (средства еще имелись тогда). И вырезку, и бифштекс, и разные закуски, а чтобы тоска не брала, взяли пуншу столько, сколько смогли унести. Я еще все, помнится, подшучивал над ним: дескать, а точно супруга не будет возражать? Как говорится: горе пророку в своем отечестве. Доподшучивался... Звонит ему любимая супруга и интересуется, когда же он домой придет (а мы только от мясника выходим). Была у него женушка, помнится, красива челом и имела брови, а кроме собственных красот привезла из провинции собачку — самую что ни есть шерстистую и ласковую. И говорит: дескать, ты муж и ты теперь хозяин этой божьей твари.

Ну, вот уже в наше время супруга любезно спрашивает, когда он соизволит вернуться домой и погулять с этой собачкой. Мой дружок отвечает (сдуру, любонька, исключительно сдуру — такие мы вот глуповатые мужики на белом свете уродились), — дескать, он только пришел, на что его половина еще более любезно возражает: животное ждать не обязано. На что мой друг и бровью не повел — попривык, не первый год был осчастливлен законным браком. Пошел он ко мне домой, стали мы мясо жарить, пунш пить и говорить по душам. Да только его жена каждую божью минуту, обусловленную законами времени, писала и звонила, звонила и интересовалась, спрашивала и угрожала. Весь мой рассказ был поделен примерно на 30 частей в перерывах. Ну потом уж дружок мой, как глава семьи, взялся и решился. "Эх, — говорит, — двум смертям не бывать, а одной..." — и отключил злосчастный телефон. И уже спокойно дослушал конец моей истории.

В полночь телефон включили. И пришло там одно единственное слово "Жаба". Ты не подумай чего — его женушка не хуже нашего имела образования и грамоты всякие, и вовсе не хотела обозвать она супруга этим земноводным. А только слово это значит другое на сленге, а вот что значит и зачем его употреблять — судить не волен.

Друг мой лицом побледнел, сник, опустил плечи и побрел домой. Пострадал, значит, за дружбу. Ну, а уж что его дома ждало — то я боюсь представить в воображении (а оно у меня имеется по законам жизненной справедливости).

Больше я его не видел... Горько мне без него, больно жить, но что уж тут сделать. Эх-ма... Судьба одна, друзья тоже одни, а других уже не станется. Терпеть мне остается, вспоминать прошлое и ждать избавления.

Мог бы я еще рассказать, сударушка, о других моих друзьях, да вот третий лист к концу подходит — опасаюсь не вместится. Впрочем, мыслю я так, что ты сиречь догадалась, к чему я виду. А мораль моего письма очень проста, и не надо далеко заглядывать. По всему выходит, что мы, мужья, после того, как окрутились, так и не выросли нашим разумением из отроческого предела и все пытаемся непонятные и ненужные дружбы водить. Никаким таким друзьям и товарищам применения и пользы в браке нет, а значит, они вовсе не надобны. Все это одно баловство и наши мужские прихоти, а вместо этих глупостей пора нам регулярно все супружеские провинности исполнять, быть послушными и ждать достойной смерти. Помирать надо так, чтобы на оркестр хватило, и приличные знакомые пришли....

Потому как дамочки выходят "замуж", то есть "за мужа", а значит, мы должны соответствовать и не бунтовать.

Вот, ласточка весенняя, весь мой сказ про настоящих друзей, которые в моей жизни моей случились, и которых вспоминаю теперь с душевным трепетом и ласковой улыбкой.

Солнышко мое, поздравляю тебя с главным православным праздником (надеюсь, что письмо дойдет вовремя — гривенник есть, у жены до получки заимствовал... сегодня же отнесу на почту, как только супруга уйдет на службу) — то есть, с Пасхой. Желаю тебе всего самого светлого, что только твоей душе будет угодно пожелать среди существующей политики, ну и конечно советую как следует разговеть. Лично я собираюсь нажарить целую сковороду свинины с луком и картошкой, когда супруга поедет в церковь (чтобы не ругалась на запахи). Мяса-то я уже запас, и мнится мне, что дней на пять хватит, а то и до Красной Горки. Нет мочи об этом не написать, потому как с положенным постом и полезными для организма овощами у меня совсем живот вспух и есть охота, и уже много ночей снится мне отнюдь не достойная супруга со всеми ее женскими удобствами, а жареная колбаса, которая скворчит на сковородке и распространяет по кухне неудобные для душевного здоровья запахи.

Любимая моя звездочка, шлю тебе привет из столицы и молю на коленях поменьше грустить и расстраиваться. Пусть тебе улыбнется жизнь, и звездочки на небе тоже пусть улыбаются. Целую тебя робко, а чтобы дошло по материальной части, рискнул поцеловать уголок письма, которое знамо твои рученьки будут держать.

А за сим остаюсь верным тебе,

А.

P.S. А если ты, душа моя, решишься все же приехать в столицу и познакомиться с ее положенными по реестру красотами и другими полезными надобностями, то меня, прошу, не спрашивай, так как видеть тебя под ручку с достойным супругом никаких моих человеческих возможностей не имеется.